Морье Дю - Козел отпущения

Они смотрели на меня, я -- на них. Затем я подошел к стулу у конторки, сел и вынул сигарету из лежащей там пачки.

-- Что именно вы хотели бы знать? -- спросил я, наклонившись, чтобы прикурить; это помогло мне скрыть от них лицо -- я боялся, как бы оно не выдало мои сомнения в том, какого ответа от меня ждут.

-- О, Mon Dieu [Боже мой (фр.).]... -- сказал Поль в отчаянии, точно мой осторожный, уклончивый ответ был последней каплей, переполнившей чашу терпения. -- Нас всех интересует только один вопрос: закрываем мы фабрику или нет?

Кто-то -- кажется, мать? -- говорил что-то насчет контракта. Поездка в Париж была в связи с этим контрактом. С каким-то Корвале. Жан де Ге должен был его заключить. Этого они все ждали. Что ж, прекрасно, они его получат.

-- Если ты хочешь спросить, удалось ли мне возобновить контракт с Корвале, отвечаю: да, -- сказал я.

Они глядели на меня во все глаза. Жак крикнул:, но Поль прервал его:

-- На каких условиях, с какими поправками? -- спросил он.

-- На наших. Без всяких оговорок.

-- Ты хочешь сказать, что они будут брать наш товар на прежних условиях, несмотря на более низкие цены, которые они платят другим фирмам?

-- Я их уломал.

-- Сколько раз вы встречались?

-- Несколько.

-- Но как ты можешь это объяснить? Зачем тогда все эти письма? Что они хотели -- взять нас на пушку? Заставить понизить цену -- или что?

-- Не могу сказать.

-- Значит, ты уехал из Парижа вполне довольный переговорами и мы можем продолжать работать по крайней мере еще полгода?

-- Вроде бы так.

-- Не могу этого понять. Тебе удалось добиться того, что я полагал невозможным. Прими мои поздравления.

Он взял с конторки сигареты, протянул Жаку, закурил сам. Они принялись что-то обсуждать, не обращая на меня внимания, а я повернулся на вращающемся кресле к окну, спрашивая себя, о чем все-таки у нас шла речь. Возможно, через минуту они опять начнут задавать мне вопросы, не имеющие для меня никакого смысла, и моя полная безграмотность в стекольном деле тут же меня изобличит, но пока...

Я посмотрел в окно и увидел заросший фруктовый сад, золотой от солнца, яблони, густо усыпанные яблоками, под грузом которых ветви клонились до самой земли. На лугу за садом паслась старая-престарая лошадь с длинной белой гривой. В огороде мотыжила землю какая-то женщина в черном переднике и серой шали, обутая в сабо; в разрыхленной ею земле клевали что-то куры. Глядя на эту мирную, идиллическую картину, обрамленную перекладинами оконного переплета, я представил, что передо мной гравюра или офорт, и пожелал и дальше быть сторонним наблюдателем, а не участником событий, путником, сидящим в поезде у окна и смотрящим, как проносится мимо белый свет. Однако раньше я именно на то и сетовал, что не участвую в общей жизни, не знаю здешних обычаев, не связан с людьми.

-- У тебя контракт с собой? -- спросил Поль.

-- Нет, -- ответил я. -- Они его вышлют.

Женщина с мотыгой подняла голову и посмотрела на окно. Она была крупная, пожилая, с широкими бедрами и загорелым морщинистым крестьянским лицом; взгляд ее был подозрительный, настороженный, но, заметив меня, она улыбнулась и, бросив мотыгу, тяжело зашагала к дому.

-- Я думаю, господин Поль, можно объявить всем, что мы не закрываемся, -- сказал Жак. -- Я, естественно, никому ничего не говорил, но вы и сами знаете, как разносятся слухи. Всю прошлую неделю рабочие гадали, чем все кончится...

-- Еще бы мне не знать! -- сказал Поль. -- Атмосфера была невыносимая. Да, сообщите новость, как только сочтете нужным.

Женщина тем временем подошла к самому окну, и Поль, только сейчас заметив ее, сказал:

-- А вот и Жюли, и, как всегда, ушки на макушке. Хорошие ли новости, плохие, ей надо первой растрезвонить о них. -- Он высунулся из окна: -Господин Жан добился в Париже успеха. И не делайте вида, будто не понимаете, о чем я говорю.

Лицо женщины расплылось в широкой улыбке. Протянув руку, она сорвала с лозы на стене большую гроздь винограда и королевским жестом подала ее мне.

-- Угощайтесь, -- сказала она, -- специально для вас растила, господин граф. Ешьте сразу, пока не сошел налет. Значит, все в порядке?

-- Все в порядке, -- подтвердил Поль; он внезапно оттаял, стал больше похож на человека.

-- Я так и думала, -- сказала женщина. -- Нужно быть с головой, чтобы задать им жару. Да и кто они такие, хотела бы я знать! Считают, раз они известны в Париже, так могут диктовать нам. Их давно пора было проучить. Надеюсь, вы усовестили их, господин Жан?

В ней была надежность Гастона, его сила, то же пламя преданности в глазах, но если те, кому она отдала свою любовь, не оправдают ее ожиданий, она не задумается им об этом сказать. Я перевел взгляд с ее доброго, загорелого морщинистого лица на поникшие под плодами ветви яблонь, на пасущуюся лошадь и на опушку леса за полями.

-- Значит, топка будет реветь, трубы дымить и стекло покрывать пол моей сторожки грязной пылью, и целых полгода можно не думать о том, что нас ждет впереди, -- сказала она. -- Вы не забудете зайти к нам, господин граф, перемолвиться словечком с Андре? Вы, само собой, слышали, что с ним приключилось?

Я вспомнил разговор насчет раненого рабочего.

-- Да, -- сказал я, -- зайду попозже, -- и отвел взгляд от ее преданных, но любопытных глаз.

Она снова вернулась к своим грядкам, распугав по пути кур, которые били крыльями у ее ног, а я, отвернувшись от окна, увидел, что Поль вешает на плечики пиджак и надевает рабочий халат.

-- За то время, что тебя не было, -- сказал он, -- почта пришла совсем небольшая. Все лежит здесь, на конторке. Жак тебе покажет.

Он вышел, а я остался наедине с Жаком и кучкой конвертов. Я распечатывал их один за другим: там, в основном, были счета и требования от разных фирм перевести деньги за поставленные товары, затем запрос от подрядчика по перевозке и накладная с железной дороги. Я просматривал их от первой до последней страницы и все больше убеждался, что ничего там не понимаю. От меня ожидались какие-то действия, указания, я должен был что-то писать или диктовать, но для меня эта беспорядочная куча цифр ничего не значила, я был беспомощен, как ребенок, внезапно брошенный во взрослый мир.

Как ни странно, единственным выходом было сказать правду.

Я отодвинул бумаги в сторону и спросил:

-- Зачем это мне? Что вы хотите, чтобы я сделал?

Еще одна странность: Жак улыбнулся; казалось, после того, как Поль ушел и мы остались вдвоем, он почувствовал себя свободней, и ответил:

-- Вам вовсе не обязательно этим заниматься, господин граф, раз контракт возобновлен. Тут повседневные дела, я и сам управлюсь.

Я встал из-за конторки, подошел к двери и, стоя на пороге, стал смотреть на низкие строения напротив, на ходивших взад-вперед рабочих, на выезжавший из ворот грузовик, на ферму -- дом и хозяйственные постройки в каких-нибудь пятидесяти ярдах от плавильни: приятное, хотя и не совсем уместное соседство. Во дворе фермы важно вышагивали гуси, женщина развешивала на веревках белье, и мычание коров за забором перемежалось металлическим лязгом, долетавшим оттуда, где была плавильная печь. Из высоких труб вырывались клубы дыма, старый колокол на рифленой железной крыше в заплатах вдруг запылал под солнцем, а у входа две гипсовые фигуры -мадонна с младенцем и святой Жозеф -- воздевали руки, благословляя здешнюю небольшую общину, всех, кто тут работал и жил. Судя по возрасту зданий и всей атмосфере, община эта существовала и сто, и двести, и триста лет назад, и ни война, ни революция ничего здесь не изменили. Фабрика оставалась на ходу, потому что семья де Ге и рабочие верили в свое дело, потому что они хотели видеть здесь все таким, как оно есть. Небольшая патриархальная стекольная фабрика была органичной частью этих мест, как ферма, как поля, как лес, как старые-престарые яблони, и погубить ее было все равно что выдернуть из земли корни живого растения.