Морье Дю - Козел отпущения

Я лежал на кушетке, глядя на забинтованную руку, и вдруг рассмеялся.

-- Значит, вам лучше? -- сказал Гастон, и его доброе лицо расплылось в улыбке; смех принес нам обоим облегчение.

-- Лучше -- чему? -- спросил я.

-- Как -- чему? Руке, господин граф, -- ожог не болит так сильно?

-- Болит, но иначе, -- сказал я, -- точно руку обжег не я, а кто-то другой.

-- Так бывает, когда очень больно, -- сказал Гастон, -- а иногда вы чувствуете боль в другом месте. Помните моего брата, который потерял на войне ногу? Он говорил, что у него болит рука. Моя бабка родом из Бретани. В старые времена там переводили болезнь или боль на животных. Если у человека была оспа, брали живую курицу и подвешивали в его комнате. И болезнь тут же переходила от человека к птице, и через сутки она была мертва, а больной поправлялся. Не послать ли мне за курицей? Пожалуй, неплохая мысль.

-- Не уверен, -- сказал я, -- а вдруг все выйдет наоборот? Вдруг курица больна и передаст мне свою хворобу... если и не оспу, то что-нибудь не лучше.

Кто из нас ускользнул, кто убежал из тюрьмы -- я или Жан де Ге? Вот в чем вопрос.

Когда ленч закончился и все снова столпились вокруг меня, спрашивая, как я себя чувствую, я решил привести в исполнение вторую часть своего плана.

-- Поль, -- сказал я. -- Почему бы тебе вместе с Робером не организовать все, что надо, на завтра? Раз я не могу ничего делать, я предпочел бы ни во что не вмешиваться. Вы на пару прекрасно со всем справитесь.

-- Глупости! -- воскликнул Поль. -- Час-другой, и ты будешь в форме. Сам знаешь, этим всегда занимаешься ты. Если возьмемся мы с Робером, ты только станешь наводить на нас критику и заявишь, что мы провалили все дело.

-- Не скажу, -- возразил я. -- Действуйте, не теряйте времени. Я не могу участвовать в охоте, а остальное мне не интересно.

Я встал с кушетки и сказал, что пойду отдыхать в библиотеку; по их лицам я видел, что они думают, будто мое решение вызвано болью и разочарованием. Рене отвела доктора в сторону и о чем-то его спросила, он покачал в ответ головой:

-- Нет-нет, уверяю вас, с ним все в порядке. У него просто шок. Такие ожоги очень болезненны.

Вы правы, подумал я, особенно если причинишь его себе сам и при этом напрасно. Теперь, когда моя паника по поводу грядущей охоты прошла, я понял, как можно было ее избежать, -- стоило лишь заявить, что я не хочу в ней участвовать, и мне бы поверили. Они что угодно примут на веру, ведь им ни разу и в голову не пришло, что я не тот, кем они меня считают.

Когда я ушел в библиотеку, а замок охватила ленивая послеполуденная дремота, я понял, что мое жертвоприношение -- палка о двух концах. Еще неизвестно, что хуже -- приготовления к охоте или бездеятельность, на которую я себя обрек; теперь, после моего , я окажусь во власти родных и буду вынужден отвечать на их расспросы -- то самое, чего я стремился избежать. Чтобы чем-то занять время, я пододвинул кресло к бюро и, с трудом приоткрыв одной рукой ящик, снова вытащил альбом с фотографиями. На этот раз я мог не спешить, мне никто не помешает, и, пробежав глазами снимки детей, я, не торопясь, перешел к взрослым карточкам. Теперь я заметил многое, что упустил при первом беглом просмотре. Морис Дюваль был уже на ранних групповых снимках рабочих verrerie. На первом, датированном 1925 годом, он, еще совсем молодой человек, стоял в самом заднем ряду, а затем, как на общих школьных фотографиях, год от года передвигался на более видное место, пока, в самом конце альбома, не оказался в кресле рядом с самим графом де Ге-старшим. Видно было, что он чувствует себя свободно и непринужденно, что он уверен в себе -- типичный староста класса рядом со старшим воспитателем. Мне понравилось его лицо. Энергичное, умное лицо человека, заслуживающего доверия, который безусловно внушает к себе уважение и любовь.

Я закрыл альбом и сунул его обратно в ящик. Возможно, там были и другие, но одной рукой рыться было бесполезно. Новый контракт все еще лежал у меня в кармане; интересно, что подумал бы обо всем этом Морис Дюваль?..

Я, должно быть, заснул в кресле -- вдруг оказалось, что уже шесть часов. Меня потревожили -- нет, не Поль, и не Рене, и не девочка, -- меня разбудили шаги кюре. Он засветил лампу, стоявшую на бюро, и теперь внимательно вглядывался в меня, участливо кивая головой.

-- Ну вот. Я вас разбудил. Я не хотел этого, -- сказал он. -- Я хотел только убедиться, что вы не страдаете от боли.

Я сказал, что все хорошо и что сон пошел мне на пользу.

-- Мадам Жан тоже спала, -- сказал кюре, -- и ваша матушка также. Все больные обитатели замка хорошо отдохнули сегодня. Вам не надо ни о чем волноваться, я взял на себя миссию объяснить им обеим, что с вами произошло, и постарался, как мог, представить все в розовом свете. Вы не против?

-- Что вы! -- сказал я. -- Я очень вам благодарен.

-- Прекрасно. Ни одна из них не встревожилась, только сожалеют, что вы завтра не сможете принять участие в охоте.

-- Чепуха. Я вполне с этим примирился.

-- Вы мужественно ведете себя. Я знаю, какое место охота занимает в вашей жизни.

-- Вы ошибаетесь, господин кюре. Какое уж тут мужество... Положа руку на сердце, я и физически, и морально -- трус.

Кюре улыбнулся мне, продолжая кивать.

-- Полно, полно, -- сказал он, -- не так уж все плохо, как кажется. Иногда, хуля самого себя, мы потворствуем собственной слабости. Мы говорим: , и чуть ли не с удовольствием барахтаемся во тьме. Беда в том, что это не так. Нет конца злу в нашей душе, как нет конца добру. Это вопрос выбора. Мы стремимся вверх, или мы стремимся вниз. Главное -- познать самого себя, увидеть, по какому мы идем пути.

-- Падать легче, -- сказал я, -- нам доказывает это закон земного притяжения.

-- Возможно, -- сказал кюре, -- не знаю. Богу нет дела до земного притяжения, хотя оно такое же чудо, как божья любовь. А теперь, полагаю, мы оба должны принести Ему благодарность за то, что ваш ожог не был гораздо серьезней.

И кюре опустился на колени. При его росте и тучности это было для него нелегко. Он сложил руки, наклонил голову и стал молиться, не переставая кивать и благодарить Бога за то, что Он уберег меня от большей беды и облегчил мои страдания, а затем добавил, что, поскольку я так люблю охоту и лишиться ее для меня такая утрата, не может ли Бог в своей доброте ниспослать мне в утешение небесную благодать, чтобы я смотрел на то, что со мной случилось, как на Господне благословение...

В то время как кюре с трудом опускался на колени, я размышлял насчет его аналогии с бездной и спрашивал себя, сколько еще мне падать и не было ли охватившее меня чувство стыда всего лишь барахтаньем во тьме, как он сказал. Я встал с кресла, проводил его в холл и посмотрел, как он пересекает террасу и спускается к подъездной дорожке. Начался мелкий дождик, кюре раскрыл огромный зонт и стал похож на гнома под грибом.