Мария Шенбрунн-Амор - Дар шаха

Вслух я всегда горячо уверял ее, что она должна поступать так, как лучше для нее. Она слушала, играла кулоном, заправляла короткий черный локон за ухо, виновато смотрела мимо и уверяла, что замуж не собирается. Ей хорошо так, как есть, она привыкла быть одна. Я понимал ее: я и сам чувствовал то же.

– Это не Патрик.

Я пожал плечами:

– В любом случае это кто-то, у кого имеются ключи.

– Да у кого же? Кроме меня и Патрика, полная связка только у тебя.

Консьерж подтвердил, что ни Патрик, ни Бонита сегодня в дом не входили. Судя по книге посещений, куда записывают всех посторонних, с утра в здании даже гостей ни у кого не было. Двое посыльных оставили пакеты у консьержа, а в лифт заходили только жильцы. Мать нервничала, я пытался ее успокоить:

– Мам, ты в последние дни оставляла где-нибудь свою сумку? Имею в виду в таком месте, где из нее могли вытащить ключи? В приемной врача или на вешалке в парикмахерской?

Она покачала головой:

– Нет, точно ничего такого. Моя сумка всегда при мне.

Она сидела на диване, поджав ноги, и казалась такой маленькой и хрупкой, что мне стало стыдно оставлять ее здесь одну. Я немного поколебался и исполнил долг преданного сына: предложил ей переехать ко мне на некоторое время.

Она обхватила подушку, помотала головой:

– Серьезно, Сашенька, зачем? Ты целыми днями на работе. Что я там буду делать?

– А здесь что?

– Ты смеешься? Здесь у меня вся жизнь расписана по часам. Завтра в полдевятого йога, потом я встречаюсь с Нэнси. И Ханк. Ханк страшно отомстит тому, кто сдвинет его с родного дивана. Мы с ним любим стабильность и независимость. Нет, нет, нет.

Ханк, огромный, пушистый, жирный черный котяра, мамин любимец и повелитель, действительно никак не намеревался куда-либо перемещаться. Пришлось предложить самому переночевать у них с Ханком, но мать только замахала руками и отчаянно затрясла головой. У нее это означало категорический отказ, и все-таки я обреченно настаивал. Чем меньше мне хотелось провести ночь на узком диване с мстительным Ханком под боком, тем яснее я понимал, что это мой долг. К счастью, щелкнул замок, и на пороге появился Патрик с сырами и вином, как записной ловелас.

Я внимательно следил, как он воспримет новость о взломе и пропаже писем. Как бы мать за него ни заступалась, у него мог быть мотив. Да, он закрыл свою лавку пару лет назад, но продолжал торговать персидским антиквариатом через разные сайты и был заинтересован в вещах, связанных с Ираном. Он мог не знать, что у матери давно не осталось ничего ценного – такого, что можно выставить на продажу. Наверное, я плохой физиономист: Патрик показался мне искренне недоумевающим.

Впрочем, каким бы плохим физиономистом я ни был, одного взгляда на мать было достаточно, чтобы догадаться, что их с Патриком пора оставить наедине. Это избавляло от бессонной ночи и мести Ханка, так что я взял с матери слово, что она завтра же сменит оба замка, и охотно смылся. Все-таки иногда этот преданный зануда Патрик очень кстати.

Дорога домой сначала шла вдоль пляжей с одинаковыми натренированными и загорелыми телами, затем свернула внутрь материка и стала карабкаться между желтых холмов с рассыпанными здесь и там баснословно дорогими виллами.

Лос-Анджелес – это скопление людей, отказывающееся стать городом. Все просто: любой город – это общность, а Лос-Анджелес создан на идее торжества индивидуума, поэтому он и выглядит как гигантская бесформенная деревня. Эл-Эй ценит деньги, физическое совершенство и талант и умеет щедро награждать тех, кто этим обладает. Но даже здесь люди иногда болеют, и тогда им нужны врачи. Это позволяло мне жить в этом городе так, как я хотел. Да, я любил суетный, тщеславный, опасный и живой Эл-Эй.

По дороге я размышлял над чередой странных взломов. Теперь не было никаких сомнений: кража отцовских писем у матери напрямую связана с исчезновением семейного архива у меня. Если, конечно, это не какой-то мрачный розыгрыш. Но мать не стала бы так странно шутить. Да, кто-то настойчиво ищет наши семейные документы. Работа отца в ЦРУ позволяла предположить, что неизвестные могли заинтересоваться им и его бумагами, но его уже двадцать пять лет не было на свете. Промелькнула мысль, что неплохо было бы посоветоваться с Виктором Андреевичем.

«Питер-турбо» плавно брал повороты. Фары выхватывали цветущие бугенвиллеи и вдовьи ряды кипарисов. Я свернул на свою улицу, миновал подсвеченные архитектурные фантазии соседей: европейский замок, утопающий в зарослях хищных кактусов и доисторических хвощей, за ним неоклассический портал с люстрой под колоннами и подъездной аллеей с пальмами. Под холмом улица делала крутой поворот. Отсюда сквозь кроны сосен было видно небо, отраженное в панорамных окнах моего дома на холме. Возвращаясь, я всегда чувствовал себя так, как, наверное, чувствует себя орел, когда спускается в гнездо на вершине скалы.

Поставил на полную мощность «Стабат Матер» Перголези и вышел с бутылкой Barbera d’Alba на заднюю террасу. Бассейн обрушивал нагретые закатным солнцем воды в расстилающуюся за домом долину. Свиристели и чирикали птицы, от невидимых соседей доносились запахи барбекю и далекий смех. Редкий спокойный вечер. Я скинул одежду, прыгнул в бассейн и постарался забыть обо всех неприятностях. Завтра меня ждет день в больнице, и там их непременно окажется больше, чем хотелось бы.

Первым в операционную ввезли Берни Дженкинса: семьдесят лет, тяжелые травмы, в сознании. В шесть утра фермер полез по приставной лестнице на крышу и упал. Головная травма, но трепанацию черепа я отменил – четкого источника кровоизлияния нет, пока остается только мерить внутричерепное давление.

Вдобавок у Дженкинса были переломаны ребра. Меня насторожили бледность и холодный пот пациента. Померили давление – 80 на 40, пульс 125. Я потребовал УЗИ. Так и есть, кровотечение в брюшной полости. Вскрыл живот, вынул селезенку, зашил. Только выдохнул с облегчением – новая напасть: старик не просыпался. Оставалось послать его на компьютерную томографию головы.

Следующим ввезли мальчика с саркомой. Худенький, лопоухий Томас выглядел младше своих восьми лет. Я как взрослому пожал ему ладонь, представился, пытался шутить, напустил на себя дурацкую профессиональную бодрость. Все, только бы мальчишка не почувствовал мою растерянность: мне операции на детях всегда даются тяжело, а тут еще родители, свидетели Иеговы, наотрез отказались давать разрешение на переливание крови. Хотелось схватить этих людей за грудки, затрясти, заорать: «Вам что, собственного сына не жалко?» По заплаканным лицам, по тому, как они непрестанно молились, я видел, что жалко. Пришлось срочно менять план операции, чтобы по возможности избежать кровотечения. Теперь все пойдет в три раза дольше.