Геннадий Прашкевич - Подножье тьмы

И столько радости, открытой, сияющей, праздничной радости было в его детском крике, что сердце старой алкашки вздрогнуло.

Все еще хмурясь, все еще с брезгливостью глядя на белый свет, тетя Нина вздрогнула и потянулась к ребенку. В ней внезапно проснулось все, что она потеряла, погасила, убила в себе. Может быть впервые за последние десять лет она потянулась к чужому ребенку. Она же видела – он нес ей свою радость! И нес именно ей! Ей, а не кому-то другому. Он был переполнен каким-то открытием, он прибежал к ней – поделиться открытием!

Уже волнуясь, уже забыв бесконечные и жалкие коммунальные дрязги, тетя Нина спросила:

– Ну что?

И маленький Ленька выпалил:

– Тетя Нина, ты – блядь!

Это слово было его открытием.

Он только что услышал его внизу, во дворе, от более взрослых мальчишек, он еще не знал, что оно означает, но бессознательно почувствовав силу нового слова, радостно делился им с тетей Ниной.

Что ж, тетя Нина подвернулась первой…

Судьба.

А любовь… – подумал Шурик. Откуда мне знать?… Может, Сима права… Может любовь, правда, существует лишь на путях друг к другу, только до первой встречи, когда люди соединяются… Может, это соединение и является концом любви, поскольку любовь всегда строго направлена… Только вперед! Только навстречу человеку, вызывающему в тебе чувство!.. А дальше, после первой встречи, каждый идет своим путем, продолжает свой путь все в том же выбранном направлении, но уже расходясь, расходясь, навсегда расходясь друг с другом…

Он ни разу не заглянул в комнату.

Сима сидела не шевелясь, он ее не слышал, это помогало ему.

Когда она исчезала? – пытался припомнить он. Ну да, в апреле… У Скокова был день рождения, он хотел ее пригласить, но она исчезла… Ее тогда не было несколько дней… Роальд и Ежов сопоставят все эти факты… А потом она вновь пришла. Успокоенная, негромкая. Он целовал ее, она благодарно прижималась.

Шурик попытался представить: это у него увели ребенка… Вот он шел, держал ребенка за руку, потом на мгновение отвернулся, закурил или просто поздоровался с кем-то, а ребенок исчез!..

Что значит ребенок для матери ? Свой ребенок!.. Что это вообще значит – свой ? Каково ощущать, что часть тебя, часть твоей жизни, утеряна, потеряна, затеряна в чудовищном огромном враждебном мире и уже не надеется на твою помощь ? А ты ничего не можешь.

Ты ничего не можешь! Ваши жизни оторваны одна от другой!

Я бы запил, подумал Шурик. И сам усмехнулся нелепости и мелкости пришедшей в голову меры.

Алкаши, профессиональные нищие, давка на привокзальных трамваях, рычащие газующие грузовики, пыльные замусоренные дворы, пропахшие дымом смрадные городские свалки… Куда судьба может закинуть потерянного ребенка? Разве детей воруют для того, чтобы сделать их счастливыми? Я бы ей руки поотрывал!

К черту!

Он вернулся в комнату и сел в кресло напротив Симы.

За эти полчаса она даже не изменила позы. С некоторым недоумением она разглядывала лежащий на столе листок со стихами. Что-то новое появилось в ее глазах. Может, она опять что-то вспоминала.

Глаза Симы погасли.

Она не вспомнила.

Он посмотрел на нее:

– Ты не помнишь?

Она отрицательно покачала головой.

– Ты была здесь сегодня?

– Не помню.

– Чем ты вообще занималась сегодня?

– Не помню.

– Может, ходила в кино? Или провожала мужа?

Сима обрадовалась.

Ее глаза вспыхнули.

Она без раздумий ухватилась за спасительную нить. Она ходила в кино. Она уже лет пять не была в кино. Телевизор ей надоел. Она пошла в «Победу», мура какая-то. Душно. А потом… Ее голос сник. Потом у нее заболела голова. Когда муж уезжает, у нее всегда болит голова… А потом она просто гуляла. Ну да, гуляла… Ей понравилось. В сквере тихо… А в кино ей мешал проектор. Она сидела в заднем ряду. Проектор жужжит, он всегда мешает.

– Я ходила в кино, – утвердилась она в своей мысли.

Скажи она это вчера, Шурику бы и в голову не пришло сомневаться. Но сейчас его коробило от столь откровенной лжи.

– Зачем ты отпускаешь с ним сына?

Лицо Симы страдальчески искривилась:

– У меня болит голова.

– Дать тебе анальгин?

– Дать.

И вдруг улыбнулась, слишком быстро для того, чтобы улыбка была естественной:

– У тебя такой вид был позавчера в кафе…

И спросила:

– Ты хотел со мной поссориться?

Он покачал головой.

Он не хотел с ней ссориться.

Даже сейчас поссориться с нею хотел кто-то другой в нем, не он сам. Какое-то другое существо, которое, конечно, было им самим, но в то же время существовало от него как бы отдельно.

Он подумал: лучше бы она ушла…

И сразу вспомнил: внизу могут ждать Роальд и Ежов.

Вряд ли они там ждали, но он так подумал.

– Что ты смотрела в кино?

– В кино? В «Победе»?… Кажется, это… Ну… Я не помню названия… Какая-то мура… Опять кулек с леденцами…

Было видно, что она врет. Без хитрости, без лукавства, без особого вдохновения. Скорее, даже не врет, а произносит вслух первые пришедшие в голову слова. В них, собственно, и смысла не было. Так… Отсутствие противовеса, который хоть как-то уравновесил бы ложь.

– Почему бы тебе не завести еще одного ребенка? – спросил Шурик.

– От тебя?

Его передернуло.

– Ты понимаешь, о чем я говорю?

Она беспомощно ответила:

– Не знаю.

Зазвонил телефона.

Шурик облегченно вздохнул. Он боялся, что начнет орать на Симу. Ее беспомощность странным образом раздражала его. И еще он знал: чем больше она наврет, тем сложней будет во всем этом разобраться.

Он взял трубку.

Звонил Роальд.

– Хочешь, я зайду к тебе? – спросил Роальд.

– Не хочу, – сухо ответил Шурик и бросил трубку.

Выложив на тарелки сосиски, он принес из холодильника пару помидоров и огурец.

Есть не хотелось.

Он тянул пиво и смотрел, как Сима жадно ест. Так едят после голодовки, наверное.

Потом Сима подняла голову.

– Иногда мне кажется, – рассеянно сказала она, – что я несчастна. Знаю, что все не так, сама себе говорю – не так, а ощущение не проходит.

Шурик не выдержал. В нем все кипело:

– А с чего ты взяла, что должна быть счастливой? Кто тебе такое сказал? Доктор из консультации?

И заорал:

– Головой надо думать!

– Головой? – удивленно переспросила она.

Его крик сбивал ее, она никак не могла собраться.

– Зачем ты все время врешь! – он со стуком поставил стакан на стол. – Нельзя же все время врать. Почему тебе хотя бы раз не сказать правду? Мне! Хотя бы мне!