Вернер Штайнберг - Шляпа комиссара

Он не знал, перестала ли она всхлипывать, или шум дождя так усилился, что заглушал все прочие звуки. Он не обернулся, потому что хотел сказать еще это : «Я оттого так хорошо понимаю тебя, что люблю тебя по-прежнему». Он вздохнул и сказал:

- Ты не могла с ним расстаться, поэтому я взял все на себя.

Теперь он обернулся. Жена уже не лежала, она сидела в углу кушетки, подобрав ноги, и глядела на него молча.

Маран тоже умолк.

Какой смысл был говорить еще? В сущности, он сказал все, что надо было, он объяснился, принимала ли она его объяснение или нет, а главное - где-то лежал мертвец, где-то лежал убитый, и это определило теперь их судьбы, какие бы еще слова ни были сказаны.

Впервые он почувствовал себя немного спокойнее, свободнее. Он смотрел на жену с участием. Он понимал ее любовь, понял ее муки, знал ее боль. Но если бы он мог теперь спокойно спросить себя, он и сейчас ответил бы, что единственным спасением для Маргит была чужая рука, его рука, которая порвала эти оковы. Когда-нибудь ее боль пройдет, как прошла бы и ее любовь к Брумерусу, после того как она узнала о его измене и поняла, что была для него только красивой и занятной игрушкой.

Маран вздохнул. Он все еще глядел на молодую женщину и видел ее такой, как пять лет назад, когда они только поженились. Тогда она была для него исполнением всех его надежд; он думал, что нашел спутницу на всю жизнь, и готов был сделать для нее все, пожертвовать всем, так он любил ее.

И вот он все сделал и всем пожертвовал, но не такой представлялась ему эта жертва.

Он опять пожал плечами.

- Я доведу дело до конца.

Он заметил, как расширились ее глаза, словно она опять испугалась.

Она сказала хриплым голосом:

- Боже… что ты хочешь сделать еще?

- Я позвоню в полицию. В конце концов, - он запнулся, но после паузы произнес: - там лежит труп.

Она едва заметно вздрогнула. Нахмурившись, отвела взгляд. Медленно, не глядя на мужа, сказала:

- Вальтер, ты сделал что-то ужасное. Я никогда не представляла себе… - На мгновение она сжала губы, чтобы не дать выхода нахлынувшему вновь чувству, и продолжала, глядя в пол: - Нет, я не представляла себе… Такого - нет… И я не могу думать о том, что ты любил меня, что ты меня…

Ее взгляд бегло скользнул по нему. Он почувствовал, что она опять полна ужаса, даже, может быть, отвращения.

Но это был и правда лишь беглый взгляд, это было бегство. По ее голосу он слышал, что она сдерживала себя, чтобы он ничего не заметил, когда она говорила:

- Но теперь, теперь, когда это случилось… и ничего не изменить, ничего не поправить… лучше не станет, если ты явишься с повинной. А хуже вполне может стать.

Это звучало невразумительно. Марану почудился проблеск чувства.

Он сказал твердо:

- Я не могу оставить его лежать там.

Об этом она не думала; это вряд ли могло прийти ей на ум. Он понял это по выражению ее глаз. Она молчала; она пыталась увидеть комнату, где так часто бывала, пыталась увидеть мертвого, застреленного. То, что она увидела, было, вероятно, ужасно. Она вскочила и метнулась к окну и там принялась судорожными движениями растопыренных пальцев растирать себе виски.

Маран попытался изобразить хладнокровие. Он сказал:

- Кроме того, я не хочу, как какой-то убийца…

Она резко повернулась к нему и крикнула:

- А ты и есть убийца!

Он не подал виду, будто слышал ее слова, и продолжал:

- …как убийца, мучиться страхом, манией преследования, мало ли чем. Нет. Не будем тянуть! - И, направляясь к книжной полке, где стоял телефон, прибавил: - Да и зачем? Я тебе сказал тогда, что в тебе… - Он хотел сказать: смысл моей жизни, но сейчас эти слова показались ему мелодраматичными, и он не произнес их. Он пробормотал: - …что ты для меня - все.

Окно у нее за спиной было серым от дождя; ее силуэт вырисовывался на фоне окна; выражения ее глаз не было видно.

Сейчас он чувствовал в себе деловитую собранность. он остановился у телефона.

- В здешнюю полицию?.. - Он повернул голову к ней. - Будут лишние неприятности, лишние волнения. Этот Биферли. Сплетни в таком городке… - Он вздохнул, взял телефонную книжку и подошел к другому окну - зажигать свет ему не хотелось (только не видеть ее глаз!), - чтобы в сером сумраке погасшего дня разобрать помер. - Я позвоню в комиссию по убийствам. В Байрейт. Или в Нюрнберг. - И как бы самому себе: - Что разумнее, в Байрейт или в Нюрнберг?..

Нерешительно листая справочник, он услышал ее голос. Сначала он не понял, что #769; она говорит, так поглощен он был предстоявшим ему делом. Но его насторожил ее тон: голос звучал совсем не как обычно, не тихо и мягко и не вкрадчиво, а нарочито четко, словно она училась отдавать приказания. Все еще держа тяжелый справочник, он поднял голову, но взглянул не на жену, а в окно.

- …уже много лет ты твердишь, что любишь меня как безумный. Это правда, ты исполнял любую мою просьбу, ты был… - она запнулась, потом ее голос заторопился: - так великодушен, что я и ждать-то не смела… - Она снова умолкла. - Но будь что будет! В первый раз я серьезно прошу тебя, не звони! Никто не видел тебя! Никто не узнает! Пройдут годы! Постепенно мы сможем это забыть. - Она замолчала.

Он испытующе смотрел на нее. Она все еще стояла у другого окна; тем временем стало так темно, что уже нельзя было разглядеть, подтверждает ли выражение ее лица мелькнувшую у него мысль. Он почувствовал в руке тяжесть телефонного справочника. Положил его на полку между двумя книгами, но не захлопнул.

Дождь шумел по-прежнему. Он невольно подумал, что нечеткие следы на гравии, на газоне скоро и вовсе станут неразличимы.

- Боюсь, - сказал Маран, - что это твое желание я не смогу выполнить.

Она ответила, не отходя от серого окна:

- Кому будет от этого польза, если тебя навсегда или на десять лет посадят в тюрьму? Ведь я, Вальтер, я осталась бы здесь совсем одна.

Стемнело настолько, что Маран уже не мог найти нужный номер. Для этого пришлось бы зажечь свет. Зажечь свет ему было страшно.

Желтый «опель-рекорд» стоял возле гаража. Маран против обыкновения не поставил машину в гараж.

Дождь пошел сильнее. Машина застыла. Он попробовал погудеть, но это ему не удалось. Тогда он попытался привести в движение «дворники». Они походили на щупальца жука, и казалось, будто он хочет постучаться ими куда-то, чтобы его впустили. Но и с «дворниками» ничего не вышло. Получился лишь унылый, скребущий звук. Так он стоял и мерз, а дождь лил не переставая, лил на газон, и газон набухал, как губка.

В доме, в маленькой вилле, были освещены два окна. Их свет тускнел в густой пелене проливного дождя, которая обволокла здание.

- Скоро полночь, - вздохнул, подавляя зевоту, ассистент Грисбюль. - Хотел бы я знать, почему люди доставляют нам столько хлопот, стреляя друг в друга, вешаясь, отравляясь. Они думают, что с чем-то покончили, но ни с чем не покончено. Расхлебывать приходится нам.