Эмиль Габорио - Преступление в Орсивале

Лекок - человек терпеливый, но терпение его все же имеет границы. Взбешенный столь медлительным повествованием, он поставил на землю саквояж и, правой рукой вцепившись в плечо Батиста, между тем как зажатая в левой его руке гибкая тросточка с налитым свинцом набалдашником, свистя, разрезала воздух (с этой тросточкой Лекок не расставался никогда), процедил:

- Дружище, советую тебе рассказывать побыстрее.

Больше он не прибавил ни слова. Но слугу, которого никогда не бранят, объял невыразимый страх перед этим невысоким белокурым человеком с удивительным голосом и с пальцами, твердыми и крепкими, как тиски.

Не отводя глаз от тросточки г-на Лекока, Батист продолжал уже скороговоркой:

- С хозяином приключился удар. В доме все вверх дном. Все растеряны, кроме меня: я смекнул, что нужен врач, и помчался искать - либо господина Жандрона, я ведь знал, что он в замке, либо здешнего доктора, либо хоть аптекаря. И тут такая удача! Прямо на углу встречаю костоправа Робло. «А ну, пошли со мной!» - кричу ему. Он идет за мной, расталкивает всех, кто пытался помочь хозяину, и пускает ему кровь из обеих рук. Вскорости хозяин вздохнул, потом открыл глаза, а там и заговорил. Он сказал мне, что хочет видеть господина мирового судью, и я сразу же…

- А что с мадемуазель Лоранс?… - дрожащим голосом спросил судья.

Батист приосанился и закатил глаза.

- Ох, не надо об этом, господа! - простонал он. - Не надрывайте душу!

Не слушая его больше, мировой судья и доктор поспешно пошли к дому.

Лекок последовал за ними. Свой саквояж он сунул Батисту со словами: «Отнеси-ка это домой к судье, да пошевеливайся», отчего слуга, которого никогда не бранят, задрожал и припустил во весь дух.

Когда в доме беда, ее роковые приметы бросаются в глаза с порога. Во всяком случае, так всегда кажется тем, кто заранее предупрежден о случившемся.

Когда папаша Планта и врач пересекли двор, им почудилось, будто в этом еще вчера гостеприимном, веселом, оживленном доме появилось нечто зловещее.

В окнах верхнего этажа мелькали огни. Домочадцы суетились вокруг Люсиль, младшей дочери г-на Куртуа, - у нее была истерика.

В вестибюле на нижней ступеньке лестницы сидела девочка лет пятнадцати, горничная Лоранс. Она плакала навзрыд, по-деревенски закрыв лицо передником.

Здесь же в растерянности застыли несколько слуг, не понимающих, что делать, куда деваться.

Дверь в гостиную, скудно освещенную двумя свечами, была распахнута настежь. В большом кресле у камина полулежала г-жа Куртуа. В глубине комнаты, перед окнами, выходящими в сад, на кушетке был распростерт г-н Куртуа.

С него сняли сюртук и в спешке, когда, спасая ему жизнь, отворяли кровь, разрезали рукава сорочки и фланелевой фуфайки. На его обнаженных руках белели повязки, какие накладывают после кровопускания.

У дверей со смущенным видом стоял невысокий человечек, одетый, как зажиточный ремесленник из парижского предместья. Это был костоправ Робло, которому велели остаться на случай нового приступа.

Появление папаши Планта вывело г-на Куртуа из горестного забытья, в которое он был погружен.

Он встал, пошатываясь, подошел обнять старика судью и бессильно припал к нему на грудь.

- Ах, друг мой, как я несчастен, как несчастен! - повторял он душераздирающим голосом.

Беднягу мэра было не узнать - так он переменился. Еще недавно это был счастливец с улыбчивым лицом и самоуверенным взором, чей облик, словно бросая вызов всему свету, неоспоримо свидетельствовал о важности и благополучии. За несколько часов он постарел лет на двадцать.

Он был сломлен, раздавлен, и мысль его беспомощно блуждала в темном лабиринте скорби. Без конца он твердил одно и то же бессмысленное слово:

- О я несчастный! Несчастный!

Поддержать его в этих приступах отчаяния мог, пожалуй, только мировой судья, сам испытавший в жизни много горя.

Он подвел г-на Куртуа к кушетке, сел рядом с ним, взял его руки в свои и попытался хоть немного умерить его скорбь. Он напомнил несчастному отцу, что у него осталась жена, спутница жизни, которая вместе с ним будет оплакивать дорогую покойницу. А младшая дочь - ведь ей тоже нужна отцовская любовь и забота!

Но г-н Куртуа, казалось, ничего не слышал.

- Ах, друг мой, вы еще не все знаете, - простонал он. - Если бы она скончалась здесь, среди нас, окруженная нашей заботой, до последнего вздоха согретая нашей нежностью, - наше отчаяние было бы безгранично, и все же нам было бы куда легче, чем теперь. Если б вы знали, если б вы знали…

Папаша Планта вскочил, казалось, он был потрясен этими словами.

- Но кто бы мог подумать, - продолжал мэр, - что ее ждет такая смерть! О моя Лоранс, некому было услышать твой предсмертный хрип, и некому было тебя спасти! Что ты с собой сделала, такая молодая, такая счастливая! - Он выпрямился и с леденящим отчаянием в голосе воскликнул: - Поедем со мной, Планта, надо отыскать ее тело в морге!

Но тут же бессильно опустился на кушетку, повторяя шепотом зловещее слово:

- В морге…

Все свидетели этой тягостной сцены безмолвно застыли, затаив дыхание и не смея шелохнуться.

И только сдавленные стоны г-на Куртуа да рыдания маленькой служанки на лестнице нарушали тишину.

- Вы знаете, что я ваш друг, - негромко проговорил папаша Планта, - ваш лучший друг. Так доверьтесь мне, расскажите все, облегчите душу.

- Ну хорошо, - начал г-н Куртуа, - знайте же…

Но слезы душили его, и он не мог продолжать. Тогда он протянул папаше Планта измятое и залитое слезами письмо и сказал:

- Прочтите… Это ее последнее письмо…

Папаша Планта приблизился к столу, на котором стояли свечи, и с трудом, поскольку чернила во многих местах расплылись, начал читать:

«Дорогие, любимые родители!

Заклинаю вас, простите, простите вашу бедную дочь за то горе, которое она на вас обрушит.

Увы! Я виновна, но, боже правый, как ужасно я наказана!

В минуту увлечения, обманутая роковой страстью, я забыла все - пример и наставления моей доброй, святой матушки, священный долг и вашу нежность.

Я не устояла, не устояла перед человеком, который рыдал у моих колен, клялся мне в вечной любви, а теперь покинул меня.

Теперь все кончено, я пропала, я обесчещена. Я беременна и скоро уже не смогу скрыть последствия гибельной ошибки.

О любимые родители, не проклинайте меня. Я ведь ваша дочь и не в силах униженно сносить всеобщее презрение, не в силах пережить бесчестье.

Когда вы получите это письмо, меня уже не будет в живых. Я уеду от тетушки далеко-далеко, туда, где никто меня не знает. Там я положу конец и своему позору, и своему отчаянию.

Так прощайте же, дорогие мои родители, прощайте! Почему мне не дано в последний раз на коленях просить у вас прощения?