Алессандро Периссинотто - Моему судье

До свидания, господин судья.

МИНУТОЧКУ ГОСПОДИН СУДЬЯ НЕ ЗАКРЫВАЙТЕ ПОЧТУ ЭТО СТРАШНО ВАЖНО!

Меня осенило, когда я собирался отправить вам этот мейл. Как обычно, я прогонял текст через программу правописания, высматривая ошибки, когда на экране появилось красное подчеркивание, и благодаря одной из этих красных линий я, похоже, нашел разгадку всего. Кажется, я понял, как развивались события с самого начала и кто меня подставил.

Вот она, роковая фраза, выделяю ее курсивом:

«Да, пожалуйста, — продолжала Марике, — сними часы, дома в постели ты их никогда не снимаешь, но здесь так не принято».

Слово «Марике» оказалось подчеркнуто как ошибка. Правильно, в итальянском словаре его нет, но я уже успел на секунду зацепиться взглядом за это предложение, где дальше шло «сними часы». Часы с памятью, которые я никогда не снимаю, даже в душе, даже занимаясь любовью с Марике.

Механизм воспоминания непостижим, что-то годами дремлет в памяти и вдруг достаточно одного слова, услышанного или прочтенного в особую минуту, как оно пробуждается и получает новый смысл. Это что-то, о чем я собираюсь вам рассказать, спало в моем мозгу почти два года и теперь внезапно проснулось, вызванное к жизни тонкой красной линией под именем Марике. Думаю, что могу точно назвать день, когда у меня в памяти отложился этот факт: 12 декабря два года назад.

12 декабря два года тому назад, теперь я это знаю, я ужинал дома у Стеллы. Был четверг (я проверил в Outlook), и Джулиано играл в футбол. Сначала мы договаривались пойти ко мне и снова посмотреть «Delicatessen», [27] Французский фильм 1991 г., в котором жители дома поневоле должны есть друг друга. потом она позвонила вечером около половины восьмого:

— Сегодня я так устала, что вернулась домой и залезла в ванну. Теперь сижу в купальном халате и совсем не хочется выходить на улицу. Давай ты ко мне придешь?

— Ладно, только мне нужно забежать домой за DVD.

— Бог с ним, с диском, можно мы лучше поласкаемся?

Еще бы нельзя, мы же все-таки любовники!

Когда я пришел, она все еще была в халате, а под халатом — ничего. В вырезе виднелась грудь, но не полностью, а только прекрасное полукружие снизу. Стол уже был накрыт, как и в первый вечер: синие хрустальные фужеры, бамбуковые салфетки и синие, под цвет фужеров, тарелки.

— Сегодня суши, — объявила она, обнимая меня. — Я его заказала в том японском ресторане, куда мы на прошлой неделе ходили с Джулиано.

Ужинать мы кончили быстро. Обоим хотелось скорей перейти к любви, так, во всяком случае, мне казалось: сегодня я уже не уверен, что ей хотелось того же. Однако, по крайней мере, она старалась произвести такое впечатление.

Мы перешли в спальню. Она сбросила халат, я разделся, вернее, меня раздела она, не переставая целовать.

Потом вдруг, когда я провел рукой по ее спине, она вскрикнула:

— Ай! Опять эти проклятые часы. Ты меня поцарапал застежкой. Что же это такое, разве нельзя их снять раз в жизни?

Я моментально снял часы и положил на тумбочку, смутившись, как неосторожный мальчишка, которого отчитала опытная женщина.

Но близость тут же вернулась.

Мы погасили свет, занялись любовью и потом уснули обнявшись.

Ничего больше об этой ночи я не помню, разве что через стеклянную дверь комнаты видел, как зажегся свет в ванной, потом погас, и наконец услышал, как возвращалась Стелла. Она легла, и я привлек ее к себе: она все еще была раздета.

Наутро я искал часы на тумбочке, они лежали там же, где и накануне, но циферблатом вниз. Я никогда их так не кладу — привычка, отец меня в детстве предупреждал, что так поцарапаешь стекло. Тогда я подумал, что это Стелла их перевернула, ставя что-нибудь на столик, теперь думаю по-другому, но то, что я думаю, ужасно, отвратительно, постыдно.

Я нарисую вам сцену, господин судья, другую сцену другого преступления, первого, которое лежит в основе всего остального.

Мы со Стеллой занимаемся любовью, выражаясь точнее, она мне дает. Потом, у меня на груди, притворяется спящей. А потом поднимается и в темноте берет мои часы, которые перед тем заставила снять. Несет их в ванную и там передает Гуиди.

Какая мерзость, господин судья! Гуиди сидел там с самого начала, притаившись где-то в комнатах, подсматривал, как мы целуемся, слышал наши слова и даже стоны.

Знаю, что теперь, когда я трахал мою женщину на глазах сотни человек, мне не следовало бы переживать из-за подобных вещей, но здесь-то совсем другое дело. Мы с Марике продаем нашу близость, Мирко у меня ее украл, нет, хуже, в тысячу раз хуже: нашу близость ему походя бросила Стелла. Наша любовь, оказывается, всего лишь обертка для чего-то куда более ценного, обертка, которую можно выкинуть.

Стелла, моя Стелла, выходит голая из комнаты, не одеваясь, чтобы не вызвать подозрений: зачем это вдруг ей одеваться в натопленной квартире, где мы одни? Но мы не одни, и Стелла, моя Стелла, стоит голая под взглядом Мирко Гуиди, показывает грудь, узкие бедра, нежный светлый мысок. И протягивает ему часы.

В соседней комнате у Гуиди включен компьютер, вирус уже готов, достаточно его перенести. Он вставляет флэшку из моего «крауна» в USB-порт, и файл начинает загружаться: час тридцать семь. С этой минуты моя жизнь кончена.

Стелла возвращается в постель и позволяет себя обнять. Стелла позволяет себя обнимать еще больше месяца, до самого 16 января, опять-таки чтобы не вызвать подозрений.

Гуиди оставляет часы в ванной и уходит, ему не доведется увидеть новое появление Стеллы, от меня оно тоже ускользает. Стелла забирает часы и кладет их обратно на тумбочку: наутро я ничего не замечаю.

Вот как было дело, господин судья. И подумать только, я воображал, что наставляю рога Джулиано, а на самом-то деле это он меня поимел. Воспользовался Стеллой и обвел меня вокруг пальца. Стелла меня разогревала, чтобы у меня встало, а когда у нас стоит, мы уже ничего не соображаем, сами знаете. И Стелла пошла на это ради Джулиано — он требовал, и она ложилась со мной в постель. Мне казалось, мы любим друг друга, а ее, чего доброго, от меня мутило. Что она чувствовала, когда я до нее дотрагивался? Что испытывала, когда мы были близки? Отвращение, стыд, презрение, тошноту, унижение.

Мысль эта невыносима. Я думал, она счастлива, а она как раз в это самое мгновение с трудом подавляла гадливость, чтобы оставаться со мной.

Нет, господин судья, это совсем не как на сцене, где нужно разыгрывать наслаждение, это куда хуже.

Господин судья, скажите мне, что я ошибаюсь. Расследуйте и выясните правду. Пусть окажется, что Стелла ни при чем, что я ошибся, что часы стеклом вниз положил я сам, помраченный желанием, потеряв голову от ее любви, от ее непритворной любви.