Сёстры Чан-Нют - Черный порошок мастера Ху

Сюань решил, что мучит его обида, которую нанесли им с Минем, когда они отчитывались перед мандарином. Эта кладбищенская история явно не принесет им почета. В довершение всего этот хилятик-ученый опозорил их перед всем честным народом, навел на них напраслину. Сюань чувствовал себя крайне оскорбленным. Да, они с Минем не уложили ни одного мертвеца, но ведь этот разодетый петух и сам никак не отличился, а теперь вот обзывает их трусами. Неужели же мандарин Тан попадется на эти россказни? Ему не хотелось лишаться расположения молодого судьи, который очень ему нравился, несмотря на тяжесть, которую носильщикам приходилось таскать по его милости. За все годы работы Сюаню ни разу не довелось встретиться с мандарином такого прекрасного телосложения: все они были мелкими, если не сказать чахлыми. А вот мандарин Тан был сложен как уйгурский гимнаст — одни мускулы и ноги. И если обычно молодой судья отказывался от паланкина, чувствуя себя в нем свиньей, которую тащат на базар, то каждый официальный выезд становился для Сюаня и его товарищей настоящей пыткой. При каждом шаге позвонки их хрустели, а вечерами натруженные суставы горели огнем, причиняя страшные мучения, пока они не погружались наконец в сон. Самое трудное было сохранять в пути бравый вид и уверенную походку, что предписывала им профессиональная гордость. Никто не посмеет сказать, что носильщики мандарина — слабаки! Во-первых, это неправда, а во-вторых, мужественная поступь, которой они добивались ценой огромных усилий, вызывала восхищение множества женщин, сбегавшихся к дороге поглазеть на них. Сюаню, например, несмотря на костлявую фигуру, эта удаль и насмешливая улыбка стоили множества приятных ночей. А потому зубоскальство ученого Диня возмутило его до глубины души. Пусть этот хлыщ потаскает паланкин вместо него, вот тогда он увидит, что такую немыслимую тяжесть может таскать только настоящий мужчина!

Сюань воинственно поднял кулак в темноте. И вдруг из груди его вырвался крик.

— Минь! — заорал он, тряся соседа, отвечавшего ему невнятным бормотаньем. — Вставай сейчас же!

— Хватит на сегодня, Глициния! Три раза подряд — этого ни один мужчина не выдержит! — ответил тот, поворачиваясь к нему спиной.

Но Сюань, бледнее смерти, продолжал тормошить его.

— Минь, дорогуша, муж вернулся! — жалобно пропищал он.

Его друг быстро открыл глаза и сел. Часто моргая, он уставился на дрожащего всем телом Сюаня.

— А, это ты… А мне, кажется, что-то приснилось…

— Да нет же, не приснилось! Посмотри на меня! Я умираю! Я гнию заживо! Эти мертвецы со своей несусветной вонью наслали на меня порчу!

И он показал ему руку, покрытую зеленоватыми, похожими на плесень пятнами, слабо светившимися в темноте.

— Вот дьявол! — воскликнул Минь, окаменев от ужаса. — Мертвецы заразили тебя своей гнилью! А может, и во внутренностях у тебя уже завелись черви? Ты не чувствуешь, не крутятся они у тебя в кишках?

Охваченный паникой Сюань проворчал в ответ:

— Вот уж спасибо, братец, подбодрил друга! Успокойся, нутро у меня, как мне кажется, пока цело!

Увидев, что Минь заглядывает к себе под одеяло, он тихо прошептал:

— Покажи-ка твой живот! Ты ведь тоже попадался в лапы этой липкой падали!

— Что? — отозвался Минь, задирая рубаху, и тут же вскрикнул от ужаса.

Светящаяся зеленоватая отметина мерзкой змеей обвивала его талию, распадаясь там и тут на чудовищные ответвления, подбиравшиеся к его мужскому достоинству.

— Чтоб меня вампиры утащили к себе в логово! — в неистовом страхе возопил носильщик. — Эти тухлые псы сожрали мне брюхо! Теперь мы оба обречены гнить заживо, как те вонючие мертвецы!

Объединенные общим несчастьем, друзья в смятении разглядывали зеленые разводы на коже. Минь начал ожесточенно чесать живот, но заметил, что от этого пятна лишь разрастаются. Теперь, когда и ладони у него засветились тем же мертвенным светом, он не знал, что и делать.

— Главное — не прикасайся к «нефритовому стержню»! — приказал Сюань, проявляя крайнюю дальновидность и практицизм. — Нам нельзя терять своего достоинства!

Одинаково растерянные и напуганные самой мыслью, что им придется послужить пищей для прожорливых червей, носильщики приготовились было воззвать к божествам преисподней, но застыли, подумав одновременно об одном и том же. В мире живых был единственный человек, способный им помочь, единственный, кто мог их избавить от этой смертельной опасности, — герой, которому они готовы были целовать ноги.

— Мандарин Тан! — хором воскликнули они и бросились к выходу, перепрыгивая на ходу через тела сонных товарищей.

Госпожа Стрекоза стояла прислонившись к оконному откосу и жадно вдыхала ночной воздух, не отрывая взгляда от месяца, обжигавшего своим сиянием ей глаза. Прохлада придала ей бодрости, рассеяв действие дыма, которым она давеча надышалась, и вернув ясность сознания, вновь ставшего острым, словно стальной клинок. Она явственно различала аромат камелий и запах перечной мяты и чуть ли не на ощупь ощущала капельки выпавшей в полумраке росы. Лунный луч, играя в ее волосах, придавал им сходство с расплавленным металлом, а на обнаженной шее складками невесомой ткани сгущались тени.

Ей вспомнился неожиданный визит мандарина, прервавшего ее медитацию. Это было крайне досадно, и она недоумевала: неужели молодой человек не понял, что обеспокоил ее? Он так простодушен на вид, что кажется, будто все время витает в каком-то своем мире. Как ни старается он изображать серьезного и уверенного в себе судью, любовные темы и намеки сексуального плана приводят его в смятение, как невинную девушку. Закинув голову и подставив лунному свету шею, она улыбнулась, вспомнив замешательство молодого человека, когда тот расспрашивал ее об устраивавшихся графом оргиях и краснел от непристойных подробностей. Правильно ли она сделала, заговорив о неслыханных и невиданных любовных подвигах своего мужа, только чтобы заставить его уйти?

Изогнувшись всем телом, словно змея, сбрасывающая кожу, госпожа Стрекоза скинула свободное платье. Подняв руки, чтобы звездное сияние свободно струилось по ее бедрам, молодая женщина оперлась о подоконник и чувственным движением прогнула спину. Свет скользил по ее коже, будто лаская ее, и она то ли вздохнула, то ли застонала от удовольствия. Аконит тоже не следовало приходить. Ее шелковые косы, тяжело лежавшие на красиво очерченных плечах, конечно же, сразу поразили воображение юного мандарина, который не знал, куда и смотреть. Эта девица сама не понимает, что за непостижимое очарование исходит от нее. Она может сколько угодно хорохориться, воинственно размахивать кнутом — пропитавшая все ее существо кошачья женственность околдовывает мужчин сильнее всякого любовного напитка. Интересно, успел ли мандарин задать прекрасной тюремщице свои вопросы, когда так поспешно убежал вслед за ней? Или же он воспользовался этими минутами, чтобы прочитать ей несколько стихотворений собственного сочинения?