Андрей Ветер - Я, оперуполномоченный

– Мам…

– Что «мам»?! Не мамкай!

И тут женщина хлёстко шлёпнула всей ладонью дочери по щеке. Наташа отпрянула, схватилась за вспыхнувшее лицо и сжалась.

– Мама… – простонала она сквозь слёзы.

– Поздно плакать! Всю семью опозорила!

– Тетя Аня, – всхлипнула девушка из-за рассыпавшихся волос, – зачем же вы маму вызвали?.. Ну зачем?

– Затем, что ты совсем от рук отбилась, а у меня нет сил сладить с тобой, Наташенька, – грустно проговорила тётка. – Я к тебе всей душой… Помогала тебе, с людьми интересными знакомила. А ты… Бросила всё… Врёшь мне постоянно, что на занятия к репетитору ходишь, а сама пьяная возвращаешься… Как же можно?

– Эх ты, – сказала упавшим голосом мать.

– Ну ведь имею я право на отдых! – выпалила Наташа.

– Отдыхать хочется? А чем же ты так перетрудила себя, доченька? – с горечью спросила мать. – Гляжу я на тебя, и страшно мне делается… Чего-то я недосмотрела. Ошиблась где-то. И как теперь быть? – И вдруг, закачавшись из стороны в сторону, взвыла во весь голос: – Не дам тебе сгинуть! Не дам! Ты ж моя кровинушка! Я ли не вскармливала тебя, я ли не баюкала тебя, я ли не учила добру? Зачем же ты превратиться в дрянь хочешь, доченька?

– Мама!

– Клава! – воскликнула тётя Аня. – Успокойся!.. Да что ж такое происходит?

– Да я уж успокоилась, – вытирая лицо, ответила На-ташина мама и громко вздохнула, садясь на стул. – Знать, не про нашу семью столичная жизнь, вертеп этот треклятый! Всё, дочка, собирайся.

– Так сразу? – Наташа прикусила губу.

– Сразу. Билеты у меня уже есть.

– Но… Мне надо кое с кем попрощаться… У меня друзья…

– Обойдутся! – Женщина решительно хлопнула рукой по столу. – Или не всё ты с ними выпила, бесстыжая?

– Мама!

– Прекрати душу травить своим жалостливым голосом! Научилась всяким актёрским штучкам! Со мной номер не пройдёт. Это вот Аня терпеливая, – она мотнула головой на сестру, – а я ждать не стану. Взгрею как следует, если что… Так что ты, Наталья, складывай вещички…

– Пётр Алексеич, – Смеляков устало облокотился о заваленный бумагами стол, – я за помощью, как всегда.

– С чем не управляешься? – Сидоров раскатисто откашлялся в кулак и затянулся папиросой.

– Да замучили меня поиски некоторых вещиц.

– Выкладывай. Будем разбираться.

– Мне уже несколько раз от агента поступала информация о дорогостоящих импортных часах, радиотехнике и зажигалке, – начал Виктор, пытаясь сосредоточиться. – Информация есть, подробное описание есть, стопроцентная уверенность есть, что вещи краденые, но по картотеке похищенных вещей они не проходят. Либо не заявлял никто (а о пропавших часах «Сейко» вряд ли владелец умолчал бы), либо это дело кто-то из оперов «под задницу» положил.

– Часы «Сейко»? – переспросил Сидоров. – Да, это из дорогих. А почему думаешь, что ворованные?

– Спихнуть их пытался один парень.

– Может, спекулянт? Или собственные?

– Не похоже. Не того полёта птица. Чую, что группа там целая. Я даже начал нащупывать выход на него… Но девчонка, через которую к нему можно было подобраться, внезапно уехала из Москвы.

– Приезжая была?

– Да. В театральный хотела поступить, но загуляла. Теперь мать её забрала домой.

Сидоров выпустил дым через ноздри.

– Мда… Ну что тебе посоветовать, Витя… Жди.

– Я жду. Дел и кроме этого навалом.

– Впрочем, ты попробуй через девочку ещё раз. Теперь уже по месту её жительства. Куда, говоришь, мать увезла её?

– В Орджоникидзе.

– Вот туда и направь задание на её разработку. На всякий случай. Авось повезёт. Может, добросовестный опер попадётся…

Два года пролетели почти незаметно. Один день переливался в другой. Вечер цеплялся за ночь, утро – за день. За ворохом служебных бумаг время растворилось. Казалось, жизнь превратилась в один нескончаемый рабочий день, переполненный срочными выездами на места преступлений и написанием бессмысленного количества нужных и ненужных бумаг.

Набираясь опыта, Смеляков заматерел настолько, что в его взгляде порой появлялось что-то животное, хищное. Прежний мальчишка, доверчивый и наивный, исчез без следа.

– У тебя выработалась настоящая хватка, – с одобрением сказал ему как-то Сидоров.

– Всё от вас, Пётр Алексеич. Если бы не вы, я бы ничего не умел…

– Брось, Витя, уж я-то знаю, у кого что откуда берётся. Некоторым хоть под нос суй, но они всё равно ни хрена не видят, потому что им наплевать. А ты землю роешь будь здоров! Только такие и нужны угрозыску…

– Спасибо за похвалу, Пётр Алексеич…

– А что «спасибо»? Хвалить можно и попусту, язык ведь без костей. Только я не пустые слова говорю. У тебя дела настоящие, результаты налицо. Ты – сыщик что надо!

Об успехах Смелякова говорили на совещаниях, нередко ставили в пример, хотя время от времени слышалась в его адрес критика за строптивый характер и пристрастие «рубить правду-матку», что порой преподносилось завистниками как неуживчивый характер. И всё же людей, уважавших Виктора, было больше, чем хулителей. Он имел право гордиться высокими оценками и радовался бы своим успехам, если бы не усталость…

С каждым днём её накапливалось всё больше, и мало-помалу она заполнила Смелякова до предела. Виктора всё время клонило в сон; порой он засыпал с открытыми глазами, стоя в набитом троллейбусе или сидя за столом у себя в кабинете, заполняя бумаги своим ровным мелким почерком. Но никто не замечал этого. Большинство его коллег страдало повышенной раздражительностью, поэтому редко кто обращал внимание на сорвавшуюся с губ Виктора резкость.

– Давай опрокинем по стопарю, старик, – слышалось в конце рабочего дня, когда в отделении смолкали шаги посетителей.

– Глаза слипаются. – Смеляков яростно тёр лицо руками.

– Сейчас махнём и сразу взбодримся…

Вечерний стакан водки стал своего рода традицией для Виктора. Но он не позволял себе засиживаться за столом допоздна. Его тянуло домой, к Вере, хотя и она тоже нередко задерживалась на службе до полуночи.

К лету 1982 года самочувствие Смелякова резко ухудшилось. Он постоянно жаловался на сердце, страдал бессонницей и по ночам подолгу сидел на кухне, куря сигарету за сигаретой. Работа стала вызывать отвращение, мир приобрёл тёмно-серую окраску, и даже воскресные дни не могли взбодрить Виктора. Сопротивляясь беспощадному давлению работы, он понемногу терял силы, ослабевал, расставался с былым задором и жаждой знаний. Если Вере удавалось вытащить Виктора в гости, он только ел и пил, не принимая участия в разговорах. Интерес к жизни катастрофически угасал…

Однажды он посмотрел на себя в зеркало и не узнал собственного лица. Ему померещилось, что на него взирал незнакомый человек. Утомлённые глаза были холодны и тусклы, губы жёстко сжаты, уголки рта низко опустились. Лицо выражало непреодолимую угрюмость.