Шарль Эксбрайя - Семейный позор

— А вдруг она себя убьет? Негодяй! Соблазнитель! Обманщик! Убийца!

— Если она это сделает, я тоже покончу с собой! — поклялся парень, очевидно, проникшись атмосферой дома.

— Не успеешь! Я придушу тебя своими руками!

И, сделав это решительное заявление, мадам Адоль бросилась вслед за дочерью с твердым намерением не допустить никаких эксцессов.

— Ну и натворил же ты дел! — бросил Дьедоннэ, как только его жена исчезла из виду.

— Но почему она не хочет понять, что я должен выполнять свои обязанности?

— Матерь Божья! Да поставь же ты себя на ее место! Девочка ждет, что ты сейчас наговоришь ей кучу всяких нежностей, а вместо этого ты заявляешь, будто я убийца!

— Да неправда это! Я всего-навсего сказал, что хочу потолковать с вами насчет убитого итальянца!

— Но, малыш, если ты вообразил, будто я способен зарезать ближнего, что ты можешь надеяться от меня услышать?

— Например, как он добрался сюда из Генуи.

— А почему я должен это знать?

— Потому что парня переправили контрабандой.

— Ну да, а стоит в Марселе произнести это слово, как все тут же вспоминают о Дьедоннэ Адоле, верно?

— Вот именно.

— Так вот, малыш, могу сказать тебе только одно: очень возможно, что твой макарони приплыл сюда на какой-нибудь из моих лодок, но ты, я думаю, и сам догадаешься, что те, кто его перевез, хвастаться не стали? Не исключено, что ребятам вздумалось подработать, потихоньку переправив к нам генуэзца… Кто ж тут может помешать? Но все они прекрасно знают, что, коли я выясню, чья это работа, живо выгоню вон, а потому никто и слова не скажет! Так что даже не стоит тратить время на расспросы…

— И все-таки попытайтесь, Дьедоннэ… Вы мне оказали бы громадную услугу, потому как, если генуэзец говорил кому-то из ваших людей, что хочет встретиться с Салисето, мы могли бы навсегда избавиться от Корсиканца. По-моему, все только вздохнули бы с облегчением, разве нет?

— Да, разумеется…

Пока Бруно, повесив нос, возвращался в кабинет комиссара Мурато, Перрин тщетно урезонивала дочь. Но Пэмпренетта, лежа ничком на кровати, продолжала отчаянно рыдать.

— Да ну же, девочка, прекрати! Не стоит он твоих слез!

— Я хочу умереть!

— А я тебе запрещаю!

— Мне все равно! Я наложу на себя руки!

— Только попробуй — и я тебя так отшлепаю, что целый год не сможешь ходить!

— В таком случае, я выйду за Ипполита!

Как только Бруно переступил порог участка, Пишранд схватил его за руку.

— Поехали, малый! Сейчас мы загребем Бастелику!

— А что, есть новости?

— Сторож пришел в себя… Он не так пострадал, как сперва подумали. И вообще, старики — крепкий народ.

— Ты знаешь, где прячется Бастелика?

— Ратьер не спускает с него глаз. Он только что позвонил мне и сказал, что наш бандит играет в карты в «Летающей скорпене».

Полицейские так стремительно вошли в бистро, что никто не успел предупредить Антуана, поглощенного партией в покер. При виде инспекторов парень побледнел. А Пишранд не дал ему времени опомниться.

— Ну вот, Бастелика, с тобой покончено. Поехали.

Бандит медленно встал.

— А в чем дело?

— Узнаешь в больнице… Ужасная невезуха, мой мальчик, твоей жертве удалось выкарабкаться…

Антуан попытался хорохориться.

— Я оставляю бабки, скоро мы закончим партию, — бросил он партнерам.

Пишранд усмехнулся.

— Если вам когда-нибудь и доведется всем вместе поиграть в карты, то вы уже совсем состаритесь и, пожалуй, не узнаете друг друга. Так что забирай-ка лучше свои деньги, Антуан, в тюрьме они тебе очень пригодятся.

— Ну, я еще не там.

— Не беспокойся, ждать осталось недолго.

В больнице Бастелику вместе с полицейскими проводили в палату раненого, и тот сразу указал на корсиканца.

— Вот он, подонок! Спросил у меня закурить… сукин сын… При свете спички я его отлично разглядел! И даже заметил на мизинце левой руки кольцо с камнем!

Пишранд взял Антуана за левую руку и показал всем кольцо.

— Ну, будешь раскалываться?

Понимая, что отпираться бесполезно, Бастелика пожал плечами.

— Ладно… ну, допустим, это я стукнул придурка… и что с того?

— Да так, пустяки… вооруженный налет, ограбление ювелирного магазина. Дорого же тебе придется за это заплатить! Разве что скажешь, кто ходил на дело вместе с тобой…

— Бастелика не питается хлебом измены!

— Тем хуже для тебя! Сдается мне, дружки не очень-то помогут тебе.

В сумерках Шивр, Доло, Фонтан, Этуван и Адоли по приглашению Великого Маспи явились на улицу Лонг-дэ-Капюсэн. Войдя в гостиную, сначала с удивлением, а потом и с тревогой они увидели неподвижно застывших деда и бабушку в выходном платье и облаченную в черное мадам Селестину. Да и сам Элуа выглядел довольно зловеще. Первым не выдержал самый нервный, Адоль.

— О, Маспи… случилось какое-нибудь несчастье? — спросил он вполголоса.

— Да, большое несчастье, Дьедоннэ…

Перрин, не умевшая держать язык за зубами больше пяти минут, с обычной бесцеремонностью осведомилась:

— Кто-нибудь умер?

Великий Маспи еще больше выпрямился.

— Вот именно, Перрин, умер! И этот покойник — честь дома Маспи!

Никто ничего не понимал, но по тону хозяина чувствовалось, что назревает трагедия, и в глубине души все испытывали некое радостное возбуждение.

— Я принесу пастис? — робко спросила мадам Маспи.

Муж испепелил ее взглядом.

— Позволю себе заметить, Селестина, что у тебя не хватает чувства собственного достоинства! В подобных обстоятельствах не пьют!

Если кое-кого это заявление не слишком обрадовало, то никто не подал виду. А Великий Маспи все с тем же торжественным видом вышел на середину комнаты.

— Я просил вас прийти, ибо вы самые верные и преданные мои друзья, и все, что касается меня, затрагивает и вас.

Шивр невольно пустил слезу.

— Так вот!.. Я сейчас почти как Наполеон, окруженный остатками своей гвардии… И надо решить, должен ли я отречься или продолжать борьбу… Поэтому я хотел узнать ваше мнение…

Сам выбор слов свидетельствовал о важности момента, а также о том, что Элуа заранее подготовил речь. Двойной Глаз, менее остальных восприимчивый к таким тонкостям, позволил себе вмешаться:

— А может, ты все-таки расскажешь нам, что стряслось?

Все сочли, что Этуван очень плохо воспитан, тем более что он несколько испортил удовольствие от столь драматических минут.

— Так вот… Представьте себе, что сегодня утром…

И Великий Маспи поведал о вторжении корсиканцев. Он возвышенным слогом описал свое удивление при виде убийц, угрожавших его домашним (о собственном позорном падении Элуа, конечно, умолчал), с большим лиризмом остановился на угрозах и оскорблениях, несколько преувеличив наглость Салисето, с гневом рассказал о пощечине и с глубокой обидой — об унижении Селестины.