Наталья Андреева - Сто солнц в капле света

Вполне естественно, что все в округе заговорили о его женитьбе, как о деле решенном. И стали гадать: кто же? Владимир Лежечев еще и приехать не успел, как его уже заочно женили, вспомнив, как в раннем детстве он охотно играл в горелки со своей кузиной Ташенькой и в зарослях малины как-то чмокнул ее в щечку. Но кузина кузиной, а другим девицам тоже «не след ловить ворон»! И все уездные барыни как бы, между прочим, решили, что к лету непременно надобно обновить гардероб у дочек, которые на выданье. Столичные моды хоть и с опозданием, но доходили и до здешних глухих мест. В общем, слезы, мольбы, льстивые речи, обещания – и вот уже почтенные отцы семейства достают тугие кошельки. И потянулись в уездный город экипажи с взволнованными женщинами. Девицам стоит только добраться до папенькиных денег, и тут уж они начнут выставляться одна перед одной!

В семействе Иванцовых тоже начался в связи с этим переполох. Мари хоть и считалась перестарком, но чем черт не шутит? Быть может, ее безупречный французский, изысканную бледность и манеры наконец-то оценят по достоинству? Кто еще в здешних местах может этим похвастаться? Михайловы-Замойские хоть и обедневшие, но князья! А потом, есть еще и Софи, и Жюли, и Долли. Ах, эта милая Долли! Ей двадцать лет, но она почти ребенок, да к тому ж прелестно играет на фортепиано и как поет! И кто сказал, что она собой нехороша? Да ничуть не хуже той же Ташеньки!

В общем, суета, беготня и даже слезы. Денег-то в доме нет! Как тут выдержишь конкуренцию? Шурочка, воспользовавшись этой ситуацией, убегала в беседку, а пару раз тайком наведывалась в имение старого графа. Сидела на мраморной скамье в самом дальнем углу парка, зачитываясь очередной книжкой. Воронка папенька у нее отобрал, чтобы не скакала по полям, как оголтелая, и не позорила семейство Иванцовых, когда у Долли есть жених. Уже и жених! Еще и не появился в усадьбе ни разу, да и Долли отродясь не видел. И почему именно Долли? Из всех сестер Шурочка больше всего любила Жюли, за доброту и покладистость. Та единственная на нее не кричала и не доносила. Мари была надменна, Софи вспыльчива, в папеньку, а Долли откровенно глупа. К тому же Жюли считалась самой некрасивой. Для нее, бедняжки, Шурочка и сама была готова добыть жениха, а потому решила объявиться перед маменькой на примерку платья.

Ей всегда доставались только обноски, кое-как подогнанные наряды старших сестер, да и этого в последнее время не случалось. Но нельзя, чтобы жених подумал, будто Иванцовы совсем уж обнищали. Придется ведь представить Владимиру Лежечеву и младшую дочь, факт ее существования не скроешь, коли они будут в родстве. Все говорили об этом так, будто сватовство уже состоялось и осталось только дать согласие жениху. Конечно, никакого туалета из города для Шурочки выписано не будет, много чести, но платье по такому случаю ей перешьют вполне достойное, то, которое Мари надевала пару раз, не больше. Оно ей не шло, потому что было голубого цвета, и в груди велико. Мари была в нем похожа на поганку: кожа с синевой, в глубоком вырезе торчат ключицы. Голубое платье решили отдать Шурочке. Ушивала и укорачивала его Варька, а маменька взялась руководить. А та, которой оно предназначалось, опять проштрафилась!

– Явилась! – грозно сказала Евдокия Павловна, едва завидев дочь. И по ее лицу Шурочка поняла, что Варька уже донесла. – Ну? Показывай?

– Что, маменька?

– Показывай, что ты читала!

– Книжку, маменька.

– Где взяла?

– В библиотеке, где ж еще?

– Врешь! Я велела не пускать тебя туда! Нечего тебе там делать! Сиди за пяльцами, приданое сестрам вышивай!

– Так их еще и замуж никто не берет.

– Молчать! – взвизгнула Евдокия Павловна.

– Да ладно вам, барыня, браниться. Гляньте-ка лучше, какая красота! – позвала Варька, любуясь своей работой.

– А ну? – поднялась из кресла грузная, страдающая одышкой Евдокия Павловна. А ведь ей было немногим более сорока. Но выглядела она плохо и винила в этом младшую дочь. Именно вследствие преждевременных родов и приключившейся вслед за этим горячки Евдокию Павловну стали одолевать различного рода болезни, в том числе одышка и нездоровая полнота.

Шурочка краем глаза глянула на платье. Мода на романтизм требовала от любого наряда обилия оборок и прочего рода деталей, кои подчеркивали бы в девицах хрупкость и бестелесность. Да пойдет ли ей это?

– Надень, – велела маменька, смирив гнев на милость.

При помощи Варьки Шурочка втиснулась в платье. Недозволенная книжка тут же была забыта, рука Евдокии Павловны сама собой потянулась поправить оборку. Все же она была женщиной.

– Барышня, да вы красавица у нас, – ляпнула Варька.

– Молчать! – взвизгнула Евдокия Павловна. – Молчать, не сметь! Нехороша она! Совсем нехороша! Красавица у нас Мари!

– Да что ж вы, барыня, так разволновались? Я же просто так сказала, не подумавши.

– Вот и думай в следующий раз. А то я тебе язык-то мигом укорочу.

А в голубом Шурочка и впрямь была прелестна. Глаза засияли еще больше, губы приоткрылись, а щеки от волнения зарумянились. Ведь это было ее первое настоящее платье! В нем можно и на бал! Кружева только добавить, да кое-где подправить. Но это она и сама сделает, даже лучше Варьки. Лишь бы заполучить это платье! Евдокия Павловна почувствовала, что силы ее оставляют и со стоном опустилась обратно в кресло:

– Жара-а… Ох, дышать больно. Что же в груди-то тебе так тесно? Сама худющая, а здесь расставлять пришлось. C,est surprise! Bleu clair … – произнесла она с тяжелым вздохом.

Про голубое и сюрприз Шурочка поняла, уроки французского она прослушала все, правда за дверью. И решилась попросить ожерелье с бирюзой, которое давно уже приметила у маменьки в шкатулке. Как бы оно подошло к этому голубому платью!

– Его наденет Мари, – нахмурилась Евдокия Павловна. – И не думай. Не к лицу тебе драгоценности.

– А Мари не к лицу голубое.

– Тогда его Софи наденет. Или Долли.

– Ну, жёвузанпри донэмуа!

– Это еще что такое?! Молчать! – тяжело задышала Евдокия Павловна, услышав от дочери просьбу, отдать ожерелье на французском языке. – Ты говоришь с безобразным акцентом! И коверкаешь слова! Откуда ты вообще знаешь язык?

– Маменька, я же не глухая.

Силы оставили Евдокию Павловну, пот струился по лицу.

– Ох, тяжко, – застонала она. – Вот что значит кровь… Чтобы он не говорил, – произнесла она одними губами. – Это ведь тоже моя дочь. – И вдруг смилостивилась: – Ладно, бери. Ожерелье-то простенькое. А Мари наденет жемчуга, коли поедет на бал. Говорят, у Соболинских нынче именины. Федосья Ивановна не скупится, непременно будут и музыканты, и танцы. О-ох! Как тяжко-то! Жара-а-а…

Со скандалами, но Евдокии Павловне удалось-таки сохранить шкатулку с драгоценностями. Самые ценные камни, правда, давно уже были проданы, но кое-что осталось. Давно уже муж подбирался и к жемчугам, но Евдокия Павловна стояла на смерть. Ведь это было единственное, что ей осталось на память от бабушки и матери. На том и порешили: показать товар лицом. Всем сестрам – новые платья! И младшую дочку богатому соседу представить в перешитом голубом платье. Так ее дурные манеры будут прикрыты кружевами, но главное, чтобы рот держала на замке…