Андрис Колбергс - Ночью в дождь...

Саня сидел на скамейке в углу двора, курил. Глаза у него были странные — словно стеклянные.

«Сахар он выменял на таблетки! У кого-то в зоне есть таблетки, и Саня их выменивает на наши продукты. Какие наши? На мои!»

— Где сахар?

— Откуда мне знать? Оставь меня в покое!

— Нам теперь долго придется сидеть на одной баланде!

— Ты сам забыл пачку на столе, кто-то и прибрал! Уходи… Не мешай… Уже поздно, иди спать… Твоя Магоне, наверно, тоже сейчас распласталась под кем-нибудь… Подумай лучше, как ей отомстить… Рохля… Простофиля…

Винарт побледнел, но на Саню не напал.

Теперь он научился ждать и знал, что настоящий успех кроется в терпении. Не выдав себя ничем, он ждал целую неделю, пока ему наконец не удалось поговорить с глазу на глаз с заведующим транспортным отделом.

Саню перевели в колонию строгого режима.

Винарт остался в гараже — сам себе хозяин и господин. Ему дали двух помощников — таких, которые могут подержать, подать, помыть. Техосмотр машин закончился успешно и вовремя.

Угрызения совести Винарта не мучили. Довольно на нем поездили! Теперь он, благодаря своему уму, выдвинулся в привилегированные. Теперь им не командовали, теперь командовал он, даже начальник транспортного отдела то и дело спрашивал: «Как вы думаете?» Не говоря уже о рядовых шоферах.

Магоне перестала отвечать на его письма, но это уже не огорчало, хотя он твердо решил отомстить и ей.

Воздух в нашем крохотном кабинете стал таким, что хоть топор вешай. Кислорода в нем давно уже нет, и живы мы еще благодаря форточке, которая все время открыта настежь. Наверно, если послюнить пален и приставить его к радиатору отопления, зашипит, как горячий утюг, честное слово.

Мне вспоминается ядовитая бумага для мух. Квадратные листы толщиной с тетрадную обложку, такого же фиолетового цвета, с изображением огромных мух и предупреждающими надписями, чтобы кому-нибудь не вздумалось завернуть в такой лист бутерброд. Бумагу продавали после войны еще долго, мы покупали и отвозили бабушке в деревню, она клала ее в тарелку и заливала подслащенной водой. Как только муха подносила свой хоботок к воде, то сразу падала, задрав лапки.

Так и мы трое погибли бы здесь, окажись среди нас хоть один курильщик.

— Начнем все сначала, — голос Ивара я слышу будто издалека. — Итак, вам принадлежит тачка.

— Двуколка, — звучит в ответ.

— Хорошо, если вы хотите, назовем ее двуколкой, хотя, по-моему, это слово имеет совсем другое значение. Но не будем спорить, пусть будет два колеса.

— С шинами. Как у мотоцикла.

— Где вы взяли эту тачку?

— Получил по наследству, — Петерис Цепс отвечает быстро, очевидно, желая угодить Ивару.

— Значит, тачку вы получили по наследству от отца.

— От мамочки, папа умер первым.

— Как она выглядела, из чего была сделана?

— Она была такая зеленая… С такими гнутыми трубками и обита жестью. Я не сумею точно описать. А колеса были как с мотоцикла, только шины поуже.

— Как вы использовали тачку?

— Мы по-разному использовали…

— Например?

— Например, в хозяйстве. Возили картошку из магазина.

— Хорошо, картофель. А еще?

— Ездили на лесопилку.

— Вы один?

— Когда один, когда с Графом. Все зависело от того, как у него со временем.

— Что вы делали на лесопилке?

— Мне там разрешают собирать кору и чурочки, которые остаются при распилке. Это самые лучшие дрова — не надо ни колоть, ни…

Что это со мной? Почему мне вдруг вспомнились давно прошедшие дни и тетушка Криш с нижнего этажа? Очень старая и усохшая бабка с золотыми сережками-полумесяцами. Нет, наверно, они были все же позолоченными. Никакого другого имущества у тетушки Криш не было, она зарабатывала тем, что помогала дворнику мыть лестницу, а квартиросъемщикам — общие туалеты. Когда уставала, садилась на подоконник между этажами и курила настоящую цыганскую кривую трубку. Тогда еще ТЭЦ не обогревала Ригу, почти в каждом дворе можно было увидеть поленницы дров, среди которых мальчишки укрывались, играя в прятки, а в подвалах — было слышно — кололи или пилили дрова. В холодные дни печи и плиты ненасытно пожирали топливо, и к весне кое-кто оставался без дров. Тогда на помощь и приходила тетушка Криш: в нашем районе во многих местах вывешивались объявления, сообщавшие, где бесплатно можно получить щепу. В то время, наверно, ее еще не умели использовать в мебельной промышленности. Впрочем, может, и умели — просто не было соответствующего оборудования. Так или иначе, только от щепы всячески старались избавиться — даже даром отдавали. Старуха набирала щепок, приносила и продавала желающим — за тридцать копеек мешок. И все говорили, что это очень хорошие дрова: среди душистой кудрявой стружки попадались чурбачки и обрезки досок. Мы, мальчишки, видели, с каким трудом старая женщина таскает эти мешки, но никогда не помогали ей, хотя дома и в школе нам внушали, что надо помогать старикам. Мы вовсе не были лентяями — часто помогали взрослым, когда во дворе находилась какая-нибудь работа или когда нас просили об этом. Но, наверно, мы считали себя по сравнению с тетушкой Криш кем-то выше, кому не полагается с ней якшаться, — ведь она жила на копейки, которые платили ей наши матери.

Почему мне вдруг вспомнилось это? Не такой ведь я старик, чтобы потянуло на мемуары. Может, просто потому, что этот Петерис Цепс и тетушка Криш очень похожи? А может, потому, что я легко могу себе представить, как он толкает по двору лесопилки свою тачку, подбирая затоптанные в грязь куски древесины, вижу, как он, в любую минуту готовый пуститься наутек, все же заискивающе и смиренно подкрадывается к пильщикам, надеясь под навесом раздобыть деревяшки посуше — для растопки, вижу, как молодые гонят его прочь, чтобы не крутился возле циркулярки — долго ли до беды, а старики жалеют и разрешают копаться в больших ящиках, куда бросают отходы, — там всегда найдется что-нибудь годное. Я представляю себе, как во дворе он вдруг сталкивается лицом к лицу с каким-нибудь начальником-восьмушкой, которого только что отчитал начальник-четвертушка, и у него из-за этого дрянное настроение. «А ну покажи, что у тебя там в тачке?» — громоподобно кричит тот, и на Петериса-Петеритиса Цепса нападает такая дрожь, что его тощее тело под выгоревшим, изношенным бельем того и гляди рассыплется на глазах. Но на лице застывает угодливая улыбочка. И она не исчезает, пока начальник-восьмушка, обрадованный тем, что может употребить власть, проверяет содержимое тачки, отбрасывая к забору щепки покрупнее. «Это же государственное имущество, балбес ты этакий, я могу упрятать тебя в тюрьму! Я тебе что разрешил? Набрать щепок. А тут полно деловой древесины!» — «В следующий раз буду знать, в следующий раз я… Прошу прощения!» А в садовом домике на его кровати прямо в ботинках разлегся Алексис Грунский, а-ля Граф Кеглевич, и обещает Петеритису «расквасить морду», если он еще хоть раз посмеет привезти такое топливо, от которого одна зола и никаких углей. Пенсию Грунский у него отнял еще позавчера, и неизвестно, сколько от нее осталось, но Петеритис надеется, что Граф будет великодушен и нальет ему глоточек-другой, а тот и ухом не ведет, потому что за время отсутствия Петеритиса он наелся и напился до отвала. «Вымой бутылки, я повезу сдавать!» — приказывает Грунский, и Петеритис понимает, что и из этих денег ему опять не достанется ни копейки, а еда отдалится по крайней мере еще на один день.