Андрис Колбергс - Ночью в дождь...

— У меня у самого есть машина, и я знаю, что это значит! — Зелигман горд, что свой долг выполнил. — Пока машина новая, с нее нельзя глаз спускать! Этих мошенников я знаю, — он кивает в сторону альбома, — их следовало бы сажать на долгий срок, а то рога не обломаете! Или плеткой по заднице, до синяков, да так, чтоб сесть не мог. Почему бы такому не красть? Поймают — папенька заплатит. У кого есть, чем платить, тот заплатит. А кому платить нечем, с того вообще ничего не получишь. Я только потому свою машину страхую, что если украдут или просто обчистят, то не придется ждать, пока станут высылать по пять рублей в месяц. По страховке платят сразу, потом уж они сами с них получают по исполнительным листам. А вы страхуете или нет?

— Я твердо решил застраховать, как только куплю! — Ивар согласно кивает. Ох, получит он у меня на орехи: этот порядочный мужчина вовсе не заслужил такой иронии. К счастью, Зелигман ее не уловил.

— Да, да! Застраховать нужно непременно! — он советует и понятым, которые подписывают заполненный мной бланк. — Тогда и ездить можно смелее.

— А вы не помните, как юноша был одет? — спрашиваю, чтобы увести разговор от неисчерпаемой темы страхования и судебных сфер.

— Спортивная куртка вишневого цвета, под ней джемпер с высоким воротом, — без запинки отвечает Зелигман. — Я хорошо помню, словно он стоит перед глазами.

Вот и вся информация, которую мы пока имеем.

— Поедем брать? — спрашивает Ивар, когда мы снова оказываемся на улице и шагаем в сторону управления.

— Надо подготовить к этому начальство, — отвечаю я.

Шеф на радостях угощает меня хорошим чаем.

«Таким другие его не знают — знаю только я. Одна я».

Женская рука свободно свесилась с дивана — почти до самого пола. Обнаженная, с нежным смуглым оттенком — от загара при искусственном горном солнце, — такая же изящная, как сама женщина.

Мужчина, кутаясь в мягкий полосатый халат, сидел на низенькой скамеечке и ворошил в камине тлеющие угли — их отсвет образовал красный вытянутый прямоугольник на полу просторной комнаты. (Не стройте свой дом по типовым проектам. Хороший архитектор к холлу присоединит квадратные метры, которые полагаются под теплицу, и у вас будет по крайней мере одно помещение, где вы не будете чувствовать тесноту двадцатого века).

«Медицина — религия, а он — ее пророк.

У меня нет ни малейших угрызений совести. И не будет. Есть только гордость, что я принадлежу ему и что я нужна ему».

Двенадцать лет подряд изо дня в день она ждала, когда он позвонит ей на работу и скажет:

— Во вторник ты можешь? С двух до четырех.

— Подожди, я сейчас посмотрю, — она быстро листала график работы. — Нет, никак не могу: в половине второго начинается заседание у главного и, как всегда, затянется часов до трех.

— А на будущей неделе в четверг?

— Подожди, посмотрю… Знаешь, кажется, могу, только ты накануне обязательно позвони.

— Я тебя целую.

— По телефону не хочу.

— Нет, хочешь.

— Да, хочу.

— Получай! И до четверга.

— Спасибо, было очень сладко! Только не забудь мне предварительно позвонить!

Но когда наступал желанный четверг, то он либо сам не мог встретиться (сваливалась на голову какая-нибудь делегация, заседание и не присутствовать нельзя было), либо ей не позволяли срочные, очень неотложные дела.

Встречались они редко: хорошо, если раз в три-четыре месяца, а может и реже — на летний отпуск Алп увозил семью под Цесис. Говорил — ради того, чтобы семья побывала на свежем воздухе, а на самом деле ради себя. Там его знали и уважали, и они вместе с председателем и главным агрономом колхоза ночами напролет мотались с ружьями по лесам, охотясь на диких кабанов, которые выходили в поисках корма иногда в сумерки, а иногда совсем уже на рассвете. Утром Алпа привозили на «газике», во дворе они громко обсуждали, почему и кто из них промахнулся, и договаривались, в котором часу встретятся вечером снова. Днем Алп отсыпался: ведь он «выматывался, как собака», Илгонис ковырялся в своем мотоцикле, а потом гонял на нем по холмам вдоль реки — готовился к мотокроссу. Однажды она упрекнула Алпа в том, что он не помогает старикам заготовить сено, ведь это, в конце концов, его родители, но он только засмеялся в ответ: охотясь по ночам, он заготовил кормов для скота больше, чем она, Карина, накосила бы на сенокосилке, запряженной парой лошадей. Это была правда — комбикормов в доме всегда было вдоволь.

«Двенадцать лет. Уже двенадцать лет!»

Иглонису тогда еще не было пяти, Алп работал всего лишь старшим мастером.

В тот раз она тянула жребий, и ей не повезло! Дежурства в праздничные дни средний медицинский персонал разыгрывал в начале каждого месяца, и график составляли с учетом результатов жеребьевки. В День медика работу ей предстояло начать в восемь вечера, когда в Доме культуры торжественная часть уже подойдет к концу, оркестр доиграет приветственный марш и все будут усаживаться за празднично накрытые столы.

Она, как и другие медсестры, тоже готовилась к этому вечеру и так же надеялась, что несчастливый жребий — один из десяти! — обязательно обойдет ее. Однако ей не повезло.

Вечер был заманчив своей грандиозностью и демократичностью: тут не было ни проректоров, ни доцентов, ни руководителей кафедры и главных врачей, все были просто веселыми участниками вечера, приглашавшими дам, и те некоторым даже смели отказывать; каждый пел, дирижировал, все вместе выбирали королеву бала, каждый мог попытать счастья в лотерее или блеснуть знаниями и остроумием в викторине.

Карина пришла на работу раньше, чтобы коллега — счастливица! — которую она сменила, успела забежать домой и переодеться.

— Еще оперирует, но сейчас уже кончит, — сказала та, торопливо надевая пальто. — Кофе уже можешь смолоть.

— Успеха на вечере!

— Мы о тебе будем вспоминать с глубокой скорбью!

— Кто из врачей сегодня дежурит?

— Кто-то из молодых. Очень неразговорчивый. Фамилию я не запомнила.

— Беги, — с грустью улыбнулась Карина. — Опоздаешь.

— Ну, привет!

Комната, куда врачи возвращались после операции, была довольно большой. По предложению одного из руководящих хирургов ее обставили так, чтобы она как можно меньше напоминала больничное помещение, и врач до начала следующей операции — перерывы между которыми были совсем короткими — мог отдохнуть не только физически, но и душой.

Два глубоких кресла, обтянутые тканью горчичного цвета, такой же глубокий диван и журнальный столик между ними.

Как только хирург сел в кресло, Карина поставила перед ним дымящийся кофе.

— Ваш кофе, доктор!

— Спасибо, — пробубнил он в ответ и стал пить небольшими глотками, глядя в окно, как будто там, в темноте, что-то можно было увидеть.