Валерия Вербинина - Похититель звезд

«До чего же они все отвратительны! – подумала в сердцах Натали, выходя из гостиной, где как раз обсуждали, кто будет подружкой невесты. – Ни до чего им нет дела, кроме их мелких интрижек. Мадам Карнавале умерла, и уже на следующий день о ней никто даже не вспомнил. Про итальянца они тоже забыли, хотя еще утром делали вид, что его судьба их взволновала. Притворщики, кругом одни притворщики! Бедный Алексей, может быть, умирает, а англичанин обжирается кексами, и все ему мало, Эдит хихикает своим противным голоском, а Катрин томно намекает на то, как она будет счастлива. Совершенно никчемные люди, которые никогда не создадут ничего стоящего: не распишут Сикстинскую капеллу, не сочинят поэму, которая останется в веках. Но они будут жить… а человек, который в сто тысяч раз ценнее их, может умереть. Боже, боже, ну отчего так несправедливо? Забери их всех, но пусть только Нередин останется в живых!»

Художница увидела, как доктор Гийоме спускается по лестнице, и поспешила к нему.

– Месье доктор… Моему соотечественнику нехорошо, и… у нас принято поддерживать друг друга… не оставлять в беде… Вы не разрешите мне посидеть с ним? Я так волнуюсь за его здоровье…

Ей показалось, что Гийоме взглянул на нее с раздражением, и она не ошиблась.

– Я уже приставил к нему сиделку, – сухо сказал доктор. – Вам и госпоже баронессе нечего там делать. Завтра утром, если ему будет лучше, можете его навестить, но ненадолго.

Натали достаточно хорошо знала Гийоме и понимала, что спорить с упрямым доктором совершенно бесполезно. Из его слов она уяснила, что Амалия, по-видимому, тоже хотела ухаживать за поэтом, однако Гийоме и ей дал от ворот поворот. Но все же это было слишком слабое утешение. Художница сухо попрощалась и ушла, чувствуя, как на глазах выступают слезы; но она не хотела, чтобы их видели посторонние. Все в санатории, начиная с персонала, – грубые, равнодушные, бесталанные животные, которые не могли идти ни в какое сравнение с ее любимым поэтом. Остаток дня она посвятила рисованию, и на всех ее рисунках была не то Снежная королева, не то злокозненная ведьма, которая кое-кому могла показаться до странности похожей на баронессу Корф…

После приема лекарства поэту полегчало, и он погрузился в сон. Несколько раз Алексей просыпался и снова принимался дремать; и сны его под влиянием снотворного получились цветные, фантастические и диковатые, он невнятно говорил что-то и вскрикивал. В очередной раз проснувшись в поту, привстал на постели. В окна смотрелась сиреневая южная ночь, в кресле у изголовья дремала сиделка, мадам Легран. Он потянулся за бумагой, но опрокинул что-то по пути, и сиделка проснулась.

Это была круглолицая, очень спокойная женщина лет тридцати пяти. Нередин знал, что ее муж был врач, самоотверженно изучавший заразные болезни, от одной из которых он в конце концов и умер. Хотя мадам Легран рано овдовела, она никогда не роптала на судьбу; и ее восторженное отношение к науке, унаследованное от мужа, ничуть не изменилось, хотя самого близкого человека на свете она лишилась именно из-за этой науки. Несмотря на то что она была всего лишь сиделкой, доктор Гийоме уважал ее не меньше, чем врачей. Характер у нее был ровный, больным она внушала доверие и в санатории считалась незаменимой помощницей.

– Вы что-нибудь хотите, месье? – спросила мадам Легран своим глубоким приятным голосом, зажигая лампу. – Дайте-ка я померяю вам температуру. Вы очень нас всех напугали.

– Нет, – сказал Нередин хрипло, – со мной все хорошо. Вы не дадите мне бумагу? И карандаш.

Мадам Легран покачала головой, однако все же дала ему то, о чем больной просил. Нередин набросал на бумаге несколько строчек, но присутствие постороннего человека мешало ему, и к тому же у него начала кружиться голова. Видя, что он побледнел, мадам Легран забрала у него листки.

– Спите, месье… Утром вам будет лучше, тогда вы и закончите вашу поэму.

Поэта почему-то позабавила эта манера французов любое стихотворение называть поэмой. Мадам Легран накрыла его одеялом и выключила свет. И Нередин вновь заснул – на сей раз спокойным, крепким сном без сновидений.

Пока он спал, в одной из комнат дома страдающий от бессонницы человек поднялся с постели. По дороге проехал экипаж, простучали подковы, вдали залаяла собака, и все стихло. Не зажигая света, человек несколько раз прошелся по комнате. Толстый ковер скрадывал шаги, и неизвестный был рад, что никто не мешает ему думать.

Он извлек из кармана сюртука письмо в конверте, покрытом штемпелями, зажег лампу и еще раз перечитал его, после чего долго сидел на постели без движения. Наконец поднялся, достал коробок спичек и зажег одну из них. Держа конверт над пепельницей, он поднес к нему спичку и стал смотреть, как пламя пожирает бумагу. Теперь оставалось лишь письмо – листок почтовой бумаги, густо исписанный с двух сторон неровным, прыгающим почерком. Человек перечитал его и, чиркнув новой спичкой, хотел сжечь и письмо, но заколебался. Спичка продолжала гореть, и он спохватился только тогда, когда пламя опалило ему пальцы. Чертыхнувшись, бросил спичку в пепельницу, сунул письмо в карман, бросил беглый взгляд на часы и стал одеваться.

Нередин поморщился. В окно ломился солнечный день, и чертящие над морем зигзаги чайки перекликались так задорно, так радостно, что у него невольно сжалось сердце. Он сидел в постели, опираясь спиной на подушки, а на стуле возле изголовья примостилась Натали с листком в руках. На листке были набросаны те самые строки, которые он сочинил ночью и потом долго редактировал.

– «Из глади» или «под гладью»? – спросил поэт.

– Не знаю, – смущенно ответила девушка.

Алексей покачал головой и провел рукой по лбу.

– Плохо, – внезапно сказал он. – Все плохо. Не стихотворение, а какой-то бред.

Натали умоляюще посмотрела на него. Самой ей стихотворение очень понравилось. Впрочем, как и все, что выходило из-под пера поэта.

– Слишком вычурно, – продолжил Нередин с ожесточением, – слишком по-декадентски. Никуда не годится.

Он закашлялся, Натали побледнела, как смерть, и приподнялась, чтобы звать на помощь, но кашель быстро прошел.

– Неужели тут всегда такие яркие краски? Еще немного – и я начну сожалеть о нашей зиме… – произнес поэт капризно, глядя за окно. – Он осекся и приподнялся на подушках. – А с кем там баронесса? Опять с французским офицером?