Владимир Рыбин - Трое суток норд-оста

Сорокин замолчал задумавшись. Лейтенант Сидоркин глядел на него удивленно восторженными, широко раскрытыми глазами. Капитан Павленко улыбался чему-то своему, рисовал на бумажке замысловатые орнаменты. Ему были не в новинку подобные умозаключения подполковника.

— …Этих двоих любопытствующих господ мы можем быстро и надежно отвадить. Капитана «Тритона» прихлопаем его же картой. Десяти другим закажем браться за такие некапитанские дела…

В дверь постучали. Вошел дежурный по горотделу, доложил, что приехал иностранец.

— Просите, — сказал Сорокин. — Невежливо заставлять ждать иностранца.

Капитан «Тритона» — примелькавшегося в порту обшарпанного греческого сухогруза — Кицос Папастратос оказался пухленьким крепышом с высокомерной ухмылкой на сочных девичьих губах. Как большинство маленьких и толстеньких людей, он тянул подбородок над белым воротничком, смотрел как бы поверх головы собеседника и всем своим видом показывал, что весьма польщен приглашением в столь высокое учреждение. Он удивленно оглядывал пустые столы, и крупные козьи глаза его как бы спрашивали недоуменно: а где же, мол, традиционные коньяк и кофе?

"Обойдешься, — думал Сорокин, наблюдая за наигранным жеманством капитана. — Сейчас такой «коньяк» будет — не возрадуешься".

— Мы пригласили вас для того, чтобы показать несколько фотографий.

Сорокин выложил на стол пять женских лиц.

— Скажите, пожалуйста, кого из них вы знаете?

— Предлагаете девочка? Мне говорили, у вас нельзя.

Он как-то особенно понятно, с похабным вывертом прищелкнул пальцами и сально улыбнулся.

— Правильно вам говорили, — сказал Сорокин. И подумал, что этот грек, который так неплохо говорит по-русски, пожалуй, без труда объясняется в любой стране. Разумеется, с теми, кто его интересует.

— Не знаю.

— А вот эту?

— Не знаю.

— Тогда послушайте меня.

Сорокин начал рассказывать о лирах, драхмах, даже долларах, которые грек передавал этой даме, нарушая советский закон, о прогулках в горы, об интересах, довольно странных для простого капитана…

— Все придумать… Не знаю… — сказал Папастратос, но уже не высокомерно, а скорее испуганно взглядывая из-под густых бровей.

— Значит, объяснить ваши действия вы не хотите?

— Не знаю.

— Тогда мы вынуждены будем направить протест хозяину вашей фирмы. Сообщим также, что вы каждый раз закупаете здесь по нескольку ящиков сигарет. А ввоз сигарет в Грецию и Италию, как вы знаете, — контрабанда.

— Я покупать себе.

— Несколько ящиков на рейс многовато даже для мирового рекордсмена-курильщика.

Капитан съеживался на глазах. Подбородок его торчал уже не так высоко, и плечи сузились, образовав глубокие морщины на отутюженной, лоснящейся капитанской куртке.

— Будете говорить?

— Не знаю…

— В таком случае, как говорится, извините за беспокойство. Машина у подъезда, она отвезет вас в порт. До отхода просим судно не покидать.

— Я иду… ногами.

— Как вам угодно.

За окнами хлестал норд-ост, рвал провода, выкручивал голые деревья. Люди по улице шли, согнувшись, наклонившись вперед, и отсюда, из тихого кабинета, казалось странным, почему при таком наклоне они не падают.

— Хочу проветриться, — очень ясно сказал капитан. И добавил с едкой усмешкой: — Последний раз.

Сорокин тоже усмехнулся. Посмотрел, как Папастратос резко закрыл за собой дверь, и облегченно откинулся на спинку стула, закурил.

— А если он прямо к этой? — спросил Сидоркин, явно не выдержав затянувшегося молчания.

— Он сейчас вернется.

Сорокин почесал нос и весело из-под руки посмотрел на своих помощников.

— Знаете, с чем он ушел? С камнем на сердце. За сигареты ему, конечно, влетит. Контрабанда для них очень даже крупная. Но главное фирма. Иметь дело ей с нами выгодно. — Сорокин загнул один палец. — Терять такой куш они не хотят? Нет. А ведь мы напишем, что действия капитана бросают тень на наши добрые отношения. Да хозяин его в порошок сотрет из-за одного только страха за выгодный фрахт.

— Он же собирал разведданные. Стало быть, разведка выручит.

— Плевали они на разведку, когда деньгами пахнет. Фирмачи будут улыбаться и делать по-своему. А если уж один выгонит, то другой не возьмет. И будет капитан болтаться на берегу, пока не проест все свои контрабандные лиры…

Он не договорил, потому что дверь приоткрылась и в комнату вкатился маленький, съежившийся, ставший совсем круглым господин Папастратос. Он схватился за сердце и упал на стул.

— Мы же предлагали машину, — спокойно сказал Сорокин, подавая ему стакан с водой.

— Я думал… Я старый, больной… Память плохо. Я вспомнил, кого вы показывали…

— Мы так и полагали.

Папастратос затравленно посмотрел из-под бровей.

— Не надо писать… письмо…

Сорокин молчал, наблюдая, как бегают пятна на шишковатом лице капитана, и думал о том, что этот "больной человек", должно быть, никогда не бывал в дальних многомесячных плаваниях, всю жизнь болтался в выгодном средиземноморском каботаже.

Лейтенант Сидоркин, побледневший, стоял у стенки, переводил взгляд с Сорокина на Папастратоса, и видно было, что ему очень трудно сдерживать восторженную улыбку.

— Я постараюсь… все… вспомнить…

— Хорошо, — сказал Сорокин. — Поезжайте на судно. Когда все вспомните, дадите знать через портовые власти.

На этот раз капитан не захлопнул дверь, затворил медленно и подобострастно, вызвав в кабинете дружный сдержанный смех. Сидоркин по-мальчишески взмахнул руками, хлопнул себя по карманам и принялся ходить по кабинету, но спохватился, сел, прямой и нахмуренный.

— Ничего, — сказал Сорокин, наблюдавший за ним со снисходительной улыбкой. — Это пройдет. Выдержка, брат, не простое дело, ибо все мы люди…

"Вот и конец, — думал Сорокин. Он сидел, запустив в волосы пальцы обеих рук, и рассматривал чернильное пятно на столе. — Господин Папастратос, может, поймет, что деньги деньгам рознь. Да что он, другие капитаны сто раз подумают, прежде чем согласятся на такой приработок. Ибо, несомненно, многие узнают о судьбе капитана «Тритона»… День-два — и чисто будет в порту. Останется только повыловить местных тунеядцев и спекулянтов".

— Как с этими мерзавцами?

Он поморщился, словно от зубной боли. Сколько приказывал себе не опускаться до примитивных эмоций и все срывался. Приказывал не из желания стать выше эмоций, как некоторые киногерои, из необходимости беречь нервы. Люди ко всему привыкают. И работники милиции тоже привыкают смотреть на своих «клиентов», как на объект труда. Это как защитный рефлекс. И выдумывают спокойные словечки — «рецидивист», «преступник», вместо резких — «вор», «бандит» или «жулик». И уж мало кто срывается на такие слова, как «сволочь» или «мерзавец». Не потому, что обеляют преступников, просто трудно все время работать на настрое, на эмоциях…