Елена Арсеньева - Клеймо красоты

– Верно говоришь, – кивнул дед. – Догадается спуститься в нижнее подполье – жив останется. Темно там, конечно, страшно, иной раз летучий пес [9]пролетит либо крот прошуршит в своей норе, но ни дым, ни огонь его не затронут. Правильно говорил Серега, что такими ходами в стародавние времена братия с гарей невредима уходила. Бог милосерд – авось отпустит молодого. Опять же, кому за тыном коченеть, того до поры и обухом не перешибешь!

– Если он догадается вернуться в скит… – пробормотала Маришка. – А нам что делать теперь?

– Да уж не слезы лить, – развел руками дед Никиша. – Выживать всем миром надо!

– Вот что, – хмуро сказал Петр. – Женщинам объявляю перерыв. Отдыхайте, вы уже с ног ва́литесь. Наверное, коров доить пора, то да се. Вы свое дело сделали, полосу отрыли, какую надо. Теперь наша с Сергеем и Виталей забота положить те деревья. А это, самое малое, на час работы. Потом поглядим, какой ветер будет, – и либо ночь переждем, либо начнем отжиг. Тогда опять все понадобитесь. Идите.

Никто не двинулся с места.

– Да идите! Ну хоть вы им скажите, дедушка! – беспомощно воскликнул Петр.

– Слушайте командира, – усмехнулся дед в усы. – К тому ж никому знать не дано: может, Пашка еще выйдет в деревню. Может, он просто отстал, а тут вдруг как появится…

Это были те самые слова, которые и требовались, чтобы вернуть к жизни помертвевшую «пожарную гвардию». Баба Ксеня подхватила под руку всхлипывающую Ольгу и повлекла ее к дому. За ними, еле передвигая ноги, потянулись смертельно уставшие старухи, прихватив свои кринки да горшки. Осунувшаяся Маришка собирала остатки немудреной «сервировки», встряхивала скатерть.

Ирина пыталась помочь, но все валилось у нее из рук.

– Иди уж, – несердито буркнула Маришка. – Я сама. Какой с тебя сейчас прок? Иди, постой в летнем душе. Видела будочку за сараем? Вода там теплая. Полотенце у бабки спроси.

Ирина молча кивнула и побрела в деревню, думая только об одном: заметил ли кто-нибудь, кроме нее, как содрогнулся Виталя, когда дед Никиша предположил, что Павел все-таки сумеет выйти в деревню?..

Их всех тогда показали по телевизору. Вот было событие! Приехала бригада со студии, наполнив просторную, всегда такую тихую квартиру шумом, беспорядочным топаньем, грохотом устанавливаемых штативов, неестественным, ослепительным светом, лившимся из двух юпитеров, телеоператора, звукооператора, их ассистентов и осветителей, слишком громко перекликавшихся между собой. Молодая журналистка, которая договаривалась о съемках, стояла в уголке и напряженно зубрила по бумажке вопросы, которые будет задавать героям будущей телепередачи.

И вот наконец-то свет был установлен, и оператор с озабоченным, недовольным лицом начал распределять хозяев по местам. Отцу велели сесть на диван с газетой. Ему повезло больше всех, ведь это было его обычное место и занятие. Однако оператор тут же угрюмо изрек: «Снимите очки. Будут бликовать!» – и отец, торопливо спрятав очки в карман, слепо уставился на неразличимый петит. У него было минус девять, и лицо его от напряжения приобрело испуганное, полудетское выражение. К тому же в очках он выглядел гораздо лучше, чем без них, знал это и сейчас, конечно, огорчился.

Его жене предписано было устроиться в кресле и вязать на спицах, а девочку затолкали за фортепьяно. Мама с дочкой испуганно переглянулись. Весь кошмар состоял в том, что вязать мама решительно не умела. Это была любимая дочкина забава: вязать прихваточки для кухни, наволочки на многочисленные подушечки, которыми были завалены диваны у них дома и на даче, плести крючком занавески, салфетки, даже платья куклам, в которые она по причине солидного возраста (одиннадцать лет!) уже не играла. А вот слуха у девочки совершенно, ну абсолютно не было, что страшно огорчало маму, которая работала в музыкальной школе, а иногда даже давала уроки дома. По-хорошему, это она должна была сидеть за фортепьяно, а дочка – в кресле, с вязаньем. Попытка объяснить ситуацию вызвала недовольную гримасу на лице телеоператора: «Это вне образа! Слишком нетипично!»

Девочка с тяжелым вздохом подняла крышку фортепьяно и принялась выбивать из инструмента «Турецкий марш» Моцарта, как выбивают пыль из ковра. Однако девочка очень старалась. Эту вещь она любила с самого раннего детства и в угоду маме однажды зазубрила ее совершенно автоматически, как теорему Пифагора или, к примеру, стихотворение ненавистного Некрасова.

На лицах взрослых тотчас появилось то умиление, смешанное с отвращением, какое всегда нисходит на них, когда вундеркинды начинают проявлять свои таланты, и оператор понял, что именно на этой жизнеутверждающей ноте и нужно начинать съемку.

Журналистка встала в кадр, стиснула микрофон в потном кулачке и, сияя улыбкой, начала:

– Дорогие телезрители! Сегодня мы ведем свой репортаж из квартиры товарищей Старостиных.

Звукооператор покачал головой в наушниках и махнул девочке, чтобы перестала играть: фортепьяно забивало голос ведущей. Девочка, не поняв, еще сильнее ударила по клавишам, но после того, как ей показали кулак, отдернула руки, будто обожглась, и обиженно съежилась на стуле: тощенькая, долговязая, на редкость некрасивая девчонка.

«Вот уж гадкий утенок! – презрительно подумал осветитель. – Такие на всю жизнь остаются уродинами».

– Накануне сорокалетия Великой Победы в этой семье произошло знаменательное событие, – стойко продолжала ведущая. – Красные следопыты доставили сюда письмо от Василия Дворецкого, отправленное из военного госпиталя еще в 1942 году, но только сейчас нашедшее своего адресата. К сожалению, Василий Дмитриевич погиб через месяц после того, как написал свое письмо, и оно стало последней весточкой, которой так и не дождалась его жена, Ася Николаевна Дворецкая. Она скончалась год тому назад, до последней минуты не веря в гибель мужа и продолжая ожидать его возвращения. Не так ли, Мария Васильевна?

Камера скользнула по комнате и взяла в кадр худенькую женщину, сидевшую в кресле и неумело, зато старательно ворочавшую спицами. Напряженно глядя в микрофон, словно он и был камерой, Мария Васильевна выдавила чужим голосом:

– Да… мама всегда ждала отца и не верила, что его больше нет в живых. От папы перед смертью пришло еще одно письмо, уже с фронта, в котором он обещал, что обязательно вернется домой, и спрашивал, исполнила ли мама его просьбу. А она ничего не могла понять, поскольку предыдущего письма не получила. До самой смерти переживала, что отец ее о чем-то просил, а она не сделала. И только теперь стало понятно, что имелось в виду. Отец хотел, чтобы мама пошла…

Мария Васильевна осеклась и испуганно уставилась на ведущую. Было нарочно оговорено, чтобы она не касалась содержания знаменитого письма, потому что это самое содержание очень огорчило журналистку. Вместо того, чтобы описывать героические военные будни и грозить смертью немецким оккупантам, Василий Дворецкий повествовал о своей встрече со старым соседом, очевидно, репрессированным, искупавшим вину в штрафбате и умершим в госпитале. Вообще, в этом письме было море всякой чепухи, совершенно неинтересной рядовому телезрителю и неуместной в день празднования сорокалетия Победы. Но сам факт, конечно, замечательный: письмо из военного прошлого!.. Вот на этом и следует акцентировать внимание.