Б. Седов - Король Треф

Где-то в глубине корабля глухо шумели машины, и легкая вибрация отдавалась в ступнях. Одна из дверей надстройки открылась, из нее выскочил матрос с ведром, выплеснул грязную воду за борт и шмыгнул обратно. Дверь закрылась, и я снова остался на палубе один.

Раздумав идти к себе, я повернулся и пошел на бак.

Облокотившись на фальшборт в самом носу судна, над форштевнем, я почувствовал медленную и неглубокую килевую качку. Судно то приподнимало свой нос, то медленно опускало его, и мне это нравилось.

Я слышал о том, что всякая морская романтика существует только для людей, далеких от моря, а те, кто работают на воде, не видят ничего этого и ничем не отличаются от колхозников, работающих на полях и плюющих на красоту бесконечных просторов.

Возможно, это и так. Но я-то был как раз человеком, не имевшим к морю никакого отношения, и поэтому кайфовал на полную катушку. И все эти сверкающие дали, закаты, качка и прочий морской антураж были для меня как новая шикарная игрушка.

Наш рефрижератор, или на морской фене — рифер, был, как и положено, выкрашен в белый цвет, чтобы не очень нагревался под жарким экваториальным солнцем. Кстати, о морской фене. У них тут тоже, оказывается, свой базар. И не всякий с первого раза может врубиться, о чем это морячки бакланят. Ну, например, я до сих пор не знаю, что значат эти «майна» и «вира». Понятное дело, это — вверх и вниз. А вот что куда — я без понятия. Ну и еще много всяких слов вроде этих. Капитан у них, например, — мастер, старший помощник — чиф, боцман — дракон. Второй помощник — секонд, старший механик — дед, а мотористы — так тех попросту маслопупыми кличут, а еще — мотылями. Ну да ладно, мне с ними детей не крестить, так что ихняя феня мне до лампочки. Мне бы только до Гамбурга добраться.

А что касается отношений на корабле, то как-то уж так принято, что боцман, он же — дракон, является правой рукой капитана, а также его цепным псом и стоячим членом, посредством которого капитан, не пачкая белоснежного кителя, имеет всех нижних чинов. Вот и на здешнего боцмана Михалыча, а они все или Михалычи или Егорычи, матросики посматривали с уважением, а чаще с опаской.

В холодильниках, как и положено, мерзли аргентинская говядина и американская курятина. Но, сдается мне, эти хохлы возили не только заокеанскую хавку. У меня на всякие темные дела нюх — дай бог каждому. Я все эти макли просекаю автоматом.

На второй день плавания, когда я обходил судно, принимая его на предмет антисанитарии, я заметил, что когда совал нос в некоторые закоулки, сопровождавшие меня секонд и боцман напрягались, как в игре «холодно — горячо». Ну, я быстренько менял курс и направлялся в другую сторону. Зачем людей зря беспокоить! Это их пироги, а я тут не при делах. Или, например, неоднократно замечал, что стоят два матросика и базарят о чем-то вполголоса. И оглядываются при этом. А как увидят меня — тут же начинают громко трендеть о какой-то ерунде. Я эти детские дела давно уже проглотил и переварил. Можно было бы предположить, что это их личное отношение ко мне, типа — не заслуживаю доверия, но заработать недоверие за два дня невозможно, так что зуб даю — это у них были разговоры о своих делишках. А какие могут быть темные дела на корабле? Конечно же, контрабанда. Но, опять же, это не мое дело.

Постоял я на носу, подышал свежим воздухом и пошел все-таки к себе в лазарет. Скипятил водички, забодяжил чашечку кофе, а тут в дверь стучат. Тихонько чертыхнувшись, я радушно произнес:

— Да-да, войдите!

Дверь открылась, и через комингс, пригнувшись, перешагнул один из матросов. Это был тот самый Мыкола, который стоял тогда у трапа.

— День добрый, Евгений Викторыч, — уважительно сказал он.

Теперь я для него был не просто хмырь с берега, а уважаемый корабельный врач. И он со свойственной хохлам склонностью к чинопочитанию демонстрировал мне свой полный респект.

— Привет, Мыкола, — ответил я, — заходи. Мыкола закрыл за собой дверь и засмущался.

— На что жалуешься? — спросил я и покосился на дымящуюся чашку кофе.

— Та вот… — промямлил он, теребя пряжку ремня.

— Ну что, говори, не томи! Заболел, что ли? Судя по внешнему виду, на тебе пахать можно. Что случилось?

— Та… С конца капаеть, Евгений Викторыч. Сначала я не понял, а потом мне стало смешно, но я принял серьезный вид и сказал:

— С конца, говоришь, капает? И давно?

— Та ни… только сегодня закапало. У обоих.

— Та-ак… Это вас двое теперь, значит?

— Ага… Я и Петро.

— А Петро где?

— Та он за дверью ждеть.

Я подошел к двери, распахнул ее и увидел притулившегося к стенке длинного и тощего Петро, который, увидев меня, встал прямо и тоже засмущался.

— Та-ак, — сказал я многозначительно, — ну, заходи, сексуальный маньяк.

Он вытаращился на меня и встревоженно спросил:

— Який такий маньяк? Мы не маньяки, Викто-рыч, мы нормально отдыхали…

От волнения он не мог выбрать, говорить ли ему на чистом русском, который он отлично знал, или прикидываться дремучим селянином из Диканьки. Я эту хохлацкую заморочку давно уже просек.

— Давай, давай, заходи! Сейчас разберемся. Загнав его в амбулаторию, я запер дверь на ключ и демонстративно убрал его в сейф. Оказавшись запертыми, Петро и Мыкола забеспокоились, и Мыкола спросил:

— А эта… Зачем дверь зачинили, Евгений Викторович?

— А затем, Мыкола, что сейчас в рамках борьбы с венерическими заболеваниями принята особая резолюция Совета безопасности ООН, в соответствии с которой вы оба представляете собой угрозу для международного сообщества.

Они вытаращились на меня, но на лице Петро тут же проступила хитрая усмешка:

— Шутите, Викторыч!

— Шучу, говоришь? А ты спроси у мастера, он тебе объяснит. Это ты на своей батькивщине можешь с триппером гулять, сколько влезет. А здесь, в открытом океане, который является достоянием всего человечества, ты представляешь собой угрозу для экологии. И потом, может, это и не триппер у вас, а ураганный СПИД. Слышали про такой?

Оба отрицательно замотали головами, и на их лицах отразилось сильное беспокойство. Я огорченно покивал и сказал:

— Значит, не слышали. А должны бы! Так вот, ураганный СПИД, или обвальный синдром иммунодефицита, появился не более трех месяцев назад. Новый штамм вируса развивается за восемь дней и после этого захватывает весь организм примерно в течение десяти часов. Средства, способного остановить ураганное разрушение иммунной системы, нет, и через десять часов человеческий организм не способен сопротивляться ничему. Даже отравляющему воздействию собственных отходов жизнедеятельности. Поэтому ураганный СПИД называют еще «мочевым отравлением». Собственная моча становится для организма ядовита, как мышьяк, и человек умирает в течение суток. И между прочим, в страшных муках. Причина такой резкой мутации неизвестна, хотя некоторые ученые предполагают, что это связано с изменением активности Солнца. С тех пор, как обнаружили эту новую разновидность вируса, от него погибло около восьмидесяти тысяч человек.