Дмитрий Вересов - Карта императрицы

— Я? Да в сущности никого, — растерялся Холомков, — дышу воздухом. Даю отдышаться лошади, она у меня еще непривычная к городскому столичному шуму.

— А это что? — Вирхов указал на кожаный саквояж, примостившийся в углу сиденья. — Вы позволите?

Холомков побледнел.

— Разумеется, — забормотал он, — не смею вам препятствовать… Но динамита там нет.

Вирхов пропустил его слова мимо ушей, потянулся за саквояжем, придвинул его ближе к себе и открыл… К его удивлению, саквояж был заполнен медицинскими принадлежностями…

— Откуда это у вас? — сурово спросил он. — Вы занимаетесь врачебной практикой?

— Увы, вещь оказалась у меня случайно, — красавец явно забеспокоился: глаза его забегали, кончик длинноватого носа увлажнился, — это саквояж доктора Коровкина.

— То есть вы украли у доктора Коровкина его саквояж? — наступал Вирхов.

— Нет, ваше благородие, мы случайно перепутали свои саквояжи, вчера в Екатерингофском дворце.

Невнятное бормотание перепуганного элегантного господина удовлетворило Вирхова — о саквояжах он читал в донесении. Но Вирхов был уверен, что Полина Тихоновна Коровкина не случайно звонила и предупреждала о возможном преступлении. Неужели он опоздал? Неужели Холомков уже убил Клима Кирилловича?

— Кто может подтвердить ваши показания? — холодно поинтересовался он, закрывая саквояж.

— Кто? — Холомков совсем смешался. — Даже не знаю… Может быть, сам доктор Коровкин… Или нет, еще пожалуй, это может подтвердить мой приятель.

— Как фамилия? — прервал его Вирхов.

— Фамилия Крачковский, он и вручил мне саквояж, который забрал доктор, — брякнул, не думая о последствиях, обескураженный Холомков. — Да он здесь неподалеку проживает. Я собственно и вожу-то этот саквояж с собой в надежде встретить доктора Коровкина и вернуть ему его имущество.

— Вы хотите сказать, что доктор Коровкин сейчас в доме господина Шебеко?

— Может быть, — уклонился от ответа русский Адонис, — я не знаю…

— А мы это сейчас выясним.

Вирхов отвернулся и велел своему агенту добежать до привратника и спросить, находится ли в шебековском особняке доктор Коровкин.

Через минуту стало ясно, что доктора там уже нет: недавно отбыл к другим пациентам.

— Ну что ж, господин Холомков, — решил Вирхов, — придется нам проехать к господину Крачковскому.

— Ничего не имею против. — Холомков судорожно прикидывал в уме: он, Илья, в убийстве не виновен, ему ничего не грозит. А если поляка арестуют, тем лучше, конец мучениям. — Готов предоставить в ваше распоряжение мой фаэтон. Прошу вас.

Вирхов с комфортом разместился в кожаных объятиях холомковского фаэтона. Немного помятому в схватке с агентом груму было велено ехать к дому, в котором квартирует Крачковский, за ними следовала пролетка с остальными участниками засады.

Чтобы сгладить гнетущее молчание, Холомков пустился в разглагольствования о своем друге:

— Господин Крачковский человек в высшей мере достойный и порядочный. Разумеется, нигде не служит и ведет рассеянный образ жизни, однако весьма основательно помогал мне в организации реставрационных работ в Екатерингофском дворце. Идея, скажу прямо, принадлежала ему — моя роль сводилась скорее к финансовой поддержке проекта. Крачковский сам закупил в Польше новый антипожарный состав, сам привез его в Россию и разыскал, на его взгляд, достойный объект приложения этой инициативы.

Заинтересовавшийся Вирхов перебил:

— Антипожарный состав? Что-то я не слыхал про такой?

— Новое слово науки, — приосанился Холомков, — химическое изобретение. Забыл, как называется. Антиоксигидра, или что-то в этом роде.

— Очень, очень интересно. — Вирхов отметил про себя, что руки у красавца слегка дрожали. — Надо взять на заметку.

— Да вы поинтересуйтесь сами у господина Крачковского составчиком-то. Если им пропитать материал — дерево, ткань, бумагу — огонь их не берет.

Карл Иванович почувствовал легкий укол под сердцем: Крачковский имел неопровержимое алиби в деле по убийству в пасхальную ночь, и вот второй раз предстоит мучить неприятным дознанием мецената, благотворителя, благодетеля… Чтобы отвлечься от дурных мыслей, он задал Холомкову еще один вопрос:

— А что, собственно, находилось в вашем саквояже?

К его удивлению, элегантный англизированный красавец снова смешался и забормотал что-то о том, что возил по просьбе Крачковского, кажется, какую-то ткань, халат или покрывало, чтобы в Екатерингофе пропитать антиоксигидрой.

Но продумать, таились ли в ответе Холомкова какие-нибудь нужные для следствия сведения, Вирхов не успел. Фаэтон резко дернулся и остановился.

— Что еще? — вскрикнул Вирхов и привстал с сиденья.

Впереди бушевало пламя, исторгающее черные клубы едкого дыма: горел жилой дом, огненные сполохи метались в окнах второго этажа, и огонь уже начал пожирать деревянные рамы, перекидываться на верхние этажи.

— Боже мой! — услышал Вирхов за спиной голос Холомкова. — Да как же это? Там же господин Крачковский!

Забыв о Холомкове, Вирхов соскочил на мостовую. Его агенты высыпали из своей коляски. Пространство перед горящим домом было оцеплено городовыми и дворниками, внушительная толпа зевак наблюдала, как из окон первого этажа выбрасывали ценный скарб, вдалеке слышались стремительно приближающиеся сигналы пожарной трубы и колокола.

— Придется подождать, пока потушат, — сказал Вирхов.

— Я всегда говорил ему, что чрезмерное милосердие опасно для жизни. — Холомков растерянно поводил из стороны в сторону своими прекрасными очами. — Зачем якшаться с отребьем, с обитателями городского дна? Помните, как Васька Пепел ненавидел хозяина ночлежки?

— Нет, не помню, и Ваську Пепла не знаю, в картотеке не значится. Так ваш приятель водил в дом босяков? Вы думаете, поджог?

— Я сожалею, ваше благородие, — забормотал Холомков, — что вам не удастся проверить правильность моих показаний, если господин Крачковский погиб в огне… Может быть, вы будете столь любезны, что возьмете у меня саквояж господина Коровкина и вручите его, разумеется, с моими извинениями, хозяину? Как странно, — заметил он, придав своему красивому лицу философское выражение, — что от умерших людей остаются в памяти лишь последние слова… Иногда очень глупые… Вот я, например, всю оставшуюся жизнь буду ломать голову над тем, почему Крачковский говорил, что больше всего на свете боится бараньих костей…

— Что? — Вирхов пристально посмотрел в печальные глаза красавца.

— Глупо, конечно, — покачал головой Холомков. — Я еще понимаю, когда он говорит о ножке прекрасной полячки, но бараньи кости…

— А как фамилия полячки? — в глазах Вирхова вспыхнул неподдельный интерес.