Галия Мавлютова - Королева сыска

Сволочи они все-таки, эти мужики. Дверь-то я открыла, а первыми ворвались они. Невежливо.

Понятно, что меня они уберегают от возможных неожиданностей со стороны хозяев, но все же…

Я достала ствол и поспешила за своими бойцами. В комнате царило оживление — только среди наших, ясное дело. Клиенты уже дозрели и адекватно реальность воспринимать не могли. А радость ребят была понятна: на столе открыто красуется банка, как пить дать, с «опиухой», вокруг разложены пакетики с белым порошком — не успел-таки хозяин в унитаз бросить! Значит, сии клиенты сидят на героине. А с героина еще никто не слезал.

Сам хозяин здесь же — единственный трезвый из обитателей притончика, обыскиваемый Крышкиным и зло зыркающий по сторонам. Оперы, как конвой мавзолея, охраняют банку и пакетики — не дай бог кто-нибудь перевернет или рассыплет…

Хотя — некому: два клиента, как уже говорилось, вмазаны по полной программе. Более того: один из них как сидел со шприцем, занесенным над оголенным изгибом локтя, так и застыл в прострации.

Действительно, кавказцы. Прикинутые — богатые дубленки, «гайки» на пальцах — смотрят исподлобья, но, естественно, пока не врубаются. Картина маслом — «Не ждали».

— Йа-ха, Гюльчатай!

От переполняющих его чувств Сергей Румянцев уже не может изъясняться по-русски. И даже обзывает меня Гюльчатай, хотя прекрасно знает, что я не люблю этого. Но сейчас не до обидок. Говорю ему:

— Узнай, чья «Волга».

Рот в улыбке растянут до ушей.

— Уже. Вот этого, — он тычет пальцем в плотно сбитого кавказца лет тридцати пяти, приятеля того, что со шприцем, со щеками, синими от тщательно выбритой, но все равно заметной щетины, и берет со стола пачку изъятых документов. — Точнее, не совсем его. Он по доверенности ездит. Точнее, ездил. Пагава, Алан Муртазович его кличут.

А тачка принадлежит какому-то Марьеву С. Г.

— Кто таков?

Румянцев безмятежно пожимает плечами:

— А пес его знает. Разберемся.

Да уж, разобрались…

Я сваливаю на него самую трудную часть ментовской работы:

— Дуй за понятыми. А я пока протокол начну.

Сережа исчезает. Я же, сдвинув в сторону остатки закуси на столе, достаю чистые бланки. Душу переполняет ликование — как всегда после удачно завершенной операции.

Эх, знать бы тогда, чем эта история с «Волгой» некоего Марьева С. Г, обернется для меня спустя год…

Самое античеловечное изобретение в истории — это будильник. Самое сволочное. Будильники надо истреблять, как воробьев в Китае.

Если бы Гюрза действительно спала с пистолетом под подушкой, как о том говорится в милицейских небылицах про нее, то вытащила б его и разнесла эту дребезжащую железку к ядрене фене.

Ровно в семь. А так приходилось вставать, покидать кровать, которая казалась лучшим другом, выполнять десять отжиманий, лезть под контрастный душ.

Она привыкла заставлять себя. Вся ее жизнь — преодоление. Благодаря этому она смогла стать тем, кем стала. У других бывает, конечно, и по-другому. Скажем, если тебе повезло с родителями, которые проведут тебя за ручку до мягкого кресла, через престижные вузы и нужные знакомства. А если ты детдомовская, то приходится кувыркаться самой. Тут уж, девочка, ты никому не нужна и не интересна, кроме себя, дорогой и единственной.

Сейчас еще ничего. А вот раньше, до опалы, был «полный песец». Гюрза не слышала будильника. Ну не слышала — и хоть ты тресни. И стук в дверь ее бы не разбудил. И если бы пальнули из пистолета над ухом — наплевать. Спала бы дальше.

Единственное, на что реагировал ее организм, был телефон. Вот телефонный звонок заставлял ее выныривать из объятий Морфея и таки проснуться.

Почему так происходило — одному богу известно.

Однако происходило. И в течение трех — трех! — лет она под разными предлогами просила коллег по службе звонить ей по утрам домой. Причем старалась не обращаться к дежурным по отделениям: с одной стороны, чего им, все равно дежурят, могут и брякнуть, а с другой-то — если кто забудет, или будет в запарке, или еще что? Зато теперь можно не заставлять себя, потому что…

Откровенно говоря, свою службу в полиции нравов Гюрза терпеть не могла. Не любила до такой степени, что изредка, очень изредка позволяла себе являться на Тверскую в простенькой курточке и плевеньких джинсиках (хотя во все остальные «присутствия» собиралась словно на прием в посольстве) часикам к двенадцати, выдерживала там минут тридцать и быстро сваливала, мотивируя отлучку необходимостью работы «по адресам». Но вообще-то богемное разгильдяйство осталось в развеселом студенческом прошлом, и теперь она не позволяла себе расслабляться надолго даже в мелочах. Она должна быть лучшей, где бы ни работала — хоть в Главке, хоть дворником. Хоть в полиции нравов. А это требует сил. Но иначе и жить не стоит, не правда ли?

Утренний распорядок исполнялся своим чередом. Завтрак. Конечно, кофе, изгоняющий последнего усыпительного беса. Поесть лучше плотнее, но не всегда можешь втолкнуть в себя все, что выложила из холодильника на стол. Можешь и сознательно обречь себя на голод, если предстоит серьезная работа, например задержание или обыск.

Тогда необходим пустой желудок. Да, так она по-дурацки устроена. Голод делает ее злее, собраннее, работоспособнее, на пустой желудок все выходит лихо и ладно. Мозг и организм не допускают сбоев и ошибок, выбирают оптимальные решения, и, кажется, фарт сам липнет к тебе.

О работе она начинала думать за первой сигаретой. Составив тарелки в мойку, наполнив чашку второй, «под табачок», порцией кофе. Будничные дела она перебирала, особо ни на чем не задерживаясь. Здесь все, по крайней мере, на сегодня ясно и осложнениями не грозит, думать, в сущности, не над чем. Знай исполняй себе предписание. Остается Марьев, по которому надо начинать работу.

С чего начинать, ясно — трясти агентов. Чего-чего, а информаторов у нее хватает. Зря она, что ли, двенадцать лет в органах протрубила, из них полтора года на Литейном в отделе «А», который и специализируется на сборе информации в криминальной среде и, разумеется, на вербовке информаторов.

Об этом в широкой среде непосвященных распространяться не принято, но вся работа оперов — от районных до старших — зиждется на агентуре.

Проще говоря — на «стукачах», хотя никто не называет так людей, которые — добровольно или же в силу различных обстоятельств — исправно приносят информацию, слухи, обрывки интересных разговоров. А уж как распорядится опер полученными данными, это его забота. У каждого опера свой круг информаторов, составляемый годами и лелеемый им любовно, как грядка садовода-фанатика. Информаторы имеются во всевозможных слоях общества — от бомжей до бомонда.