Елена Арсеньева - Любимая девушка знахаря

Насупившись, как будто злясь на те сомнения, которые продолжали ее терзать, словно злые осенние мухи, Маруся повязалась платочком, подошла к зеркалу, висевшему в горнице, и проворчала, глядя на свое нелепое отражение:

– Не то баба, не то солдат.

Вернулась на кухню, взяла краюшку хлеба, два огурца и увязала в тряпицу щепотку соли. Надо было бы прихватить с собой воды, но не нашла, куда налить. И тут ее словно подтолкнуло что-то – открыла тот самый сундук, из которого взяла одежду. Там были аккуратно сложены всякие хозяйственные мелочи: мотки проволоки, мешочки с гвоздями, молотки, обрезанные голенища от сапог, дратва и ком вара для подшивки валенок, несколько рыболовных крючков и леска, намотанная на деревяшку. Маруся нетерпеливо осмотрела все это удивительное богатство (нет, в самом деле, она и не подозревала, что дядя Вассиан такой бережливый и запасливый, хозяйственный такой!) и почему-то даже не удивилась, нащупав круглый бочок латунной фляжки, вроде солдатской. Наверное, она и впрямь была солдатская – мятая-перемятая, с тугой крышкой. Может, Вассиан Хмуров с ней на фронте был – он же воевал в империалистическую, а воевал ли в Гражданскую, о том Маруся и слыхом не слыхала... Вполне может быть, он сражался на стороне белых, хотя сейчас это Марусю не волновало ни на грамулечку, ни на минуточку. Она хотела одного – скорей собраться и уйти. Словно некая дверь распахнулась внезапно перед ней – и могла так же внезапно захлопнуться.

Конечно, если проснется тетя Дуня, если ударится в плач, у Маруси не достанет сил ее бросить. Значит, скорей, скорей в путь!

Девушка опрометью кинулась из дому, воды во фляжку зачерпнула уже из дождевой бочки, на ходу закрутила крышечку, пробежала огородом, перелезла через забор и ринулась к лесу так стремительно, как если бы ее гнали палками, да еще свистели и улюлюкали вслед.

Но тихо, тихо было вокруг, словно вымерло все в Падежине, словно вымерло... Лишь сонная рыжая шавка из-за ограды последнего в порядке дома проводила глазами летящую к лесу Марусю и лениво, хрипло, нехотя тявкнула ей вдогонку.

Как ни странно, едва слышное тявканье было услышано Марусей и не только заставило ее замедлить бег, но почувствовать себя так, словно ей в лицо ледяной водой плеснули.

Да куда ж она так несется, интересно бы знать? В лес... Но лес – громадный! А она ведь знать не знает, куда там, в лесу, податься, в какую сторону лежит пресловутая Золотая падь, куда вообще пошел Вассиан Хмуров. Снарядилась, смотрите на нее! Сапоги напялила, сандалии на вздержке несет! Припас взяла! А идет-то куда?

Маруся даже задрожала от злости на себя. Даже слезы ее прошибли. Неужели возвращаться?!

Можно, наверное, вернуться. И спрятать походную справу. И подольститься к тетке, выспросить у нее дорогу на падь. Только не факт, что тетка дорогу знает. Опять же не факт, что скажет, даже если знает. И еще раз не факт, что у Маруси хватит решимости снарядиться в рискованный, неведомый путь снова. Сейчас ее словно ветер несет. А потом надо будет идти ногами...

Но что делать? Она ведь не знает дороги!

Маруся горестно поглядела на опушку леса, на частокол деревьев. Березы, осины, изредка елки, дубы. Все деревья ровные такие. Только одна пара берез-кривулек – склонились друг к другу под углом, да еще у одной березки ветка свесилась косо. Все вместе очень похоже на букву А. Белые стволы ярко выделяются на фоне темного дубняка, словно некий знак.

Буква А... «Пойду под аз», – написал Вассиан Хмуров. Да ведь буква А раньше, до революции, называлась аз !

Маруся сорвалась с места так споро, что шавка даже отпрянула. Да что проку, даже если бы и бросилась следом? Маруся мчалась под аз, и не было сейчас в мире силы, способной ее остановить.

Шавка не бросилась – только снова тявкнула вдогонку.

– Мне бы сестру Пелагею повидать, – сказал Леший, приникнув к монастырским воротам.

Алёна топталась рядом, постукивая каблуком о каблук и пытаясь что-нибудь за воротами узреть. Они были, впрочем, довольно плотно закрыты, из-под них виднелись только полы черного одеяния и валенки, в которые была облачена высокая фигура – очевидно, женская, ибо монастырь все-таки был женским.

– На что она вам? – спросил суровый голос – тоже, очевидно, женский, но очень уж неприветливый и как-то особенно сварливо-скрипучий.

– Насчет росписи побеседовать, – пояснил Леший. – В смысле насчет восстановления фресок в старой церкви монастырской.

– Хм, – неприветливо проскрипела фигура. – Новые новости! Выдумают же. Лишь бы деньги прихожан невесть на что потратить.

– Как это – невесть на что?! – изумился Леший. – Церковь в плохом состоянии – значит, надо ее восстановить, чтобы, значит... чувства верующих... ну...

Алёна подмигнула своему запутавшемуся приятелю и произнесла одними губами:

– Намоленное пространство должно выглядеть благолепно!

– Намоленное пространство должно выглядеть благолепно! – немедленно озвучил подсказку Леший.

Однако это не произвело никакого впечатления на фигуру за воротами. Скорей наоборот.

– Много вы в намоленном пространстве понимаете, фарисеи! – фыркнула она. – Сами небось ни одной молитвы не знаете, а туда же...

– Как не знаю? Конечно, знаю! – обиделся Леший и отчеканил: – Отче наш, иже еси на небеси, да святиться имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя – во веки веков, аминь!

– Избави нас от лукавого, не введи нас во искушение... – по мере сил помогала Алёна.

– Подите отсюда, глумцы! – сурово резюмировала фигура. – На небеси... «На небесех» глаголить надо, какое еще «небеси»! С таким-то знанием слова Божьего и лезть к Божьему лику? Да никогда, покуда я жива!

– Извините, – не унимался Леший, – вы не могли бы представиться? Насколько я понимаю, такие вопросы решает мать-настоятельница или как минимум сестра Пелагея, а не, простите, привратница, коей вы, как я понимаю, являетесь.

– Перед Богом все равны, – последовал величественный ответ. – Всякая овца ему угодна и им обласкана. А вы убирайтесь восвояси, богохульники, есть тут у нас уже художники, без вас обойдемся.

– Понятно, – буркнул Леший. – Значит, и святые места москвичам продаете?

– Идите, идите своим путем, кощунники! – заверещала привратница. – Больно много вы понимаете! Не судите, да не судимы будете!

– Сестра Зиновия! – послышался издалека женский голос. – На кухне тесто перестаивается, а вы разговоры разговариваете!

– Иду, сестра Елизавета, – совсем другим тоном, вовсе даже не скрипучим, запела фигура. – Иду, моя хорошенькая, в миг един пироги в печку вскочат. Тут нецыи наезжие речи ведут богопротивные, вот я и заворотила их прочь! – И снова зашипела в воротную щель: – Идите, говорено же, есть у нас художники, наняты уже и работать начали!