Елена Арсеньева - Любимая девушка знахаря

– Да нет, – тихонько усмехнулась Алёна, – Леший – это прозвище моего... моего двоюродного брата. Ну, того художника, с которым мы к Феичу приехали.

Конечно, она могла бы выразиться более точно: «Того художника, «Форд» которого ты нынче в овраг свалил», – но сочла подобную формулировку некорректной в сложившихся обстоятельствах. Все-таки ее спасение сейчас целиком зависит от Понтия. Так зачем его злить? И вообще, кто старое помянет...

– Правда брат, что ли? – недоверчиво проговорил Понтий. – Ну, раз так...

Он умолк, оборвав фразу, и Алёна не поняла, что он, собственно, хотел сказать.

«На первый взгляд это было самое разумное решение – ведь известно, что фальшивый Стрекалов пробирается в столицу. Однако тот жандарм по фамилии Хомутов не намеревался упустить из своих рук беглого боевика, ради поимки которого он когда-то положил столько сил. Депеши были немедленно отбиты по всем направлениям, расходившимся от Перми, поэтому уже на подъезде к Нижнему путникам снова пришлось уходить от погони. И вот тут-то Софрон повез их тем путем, который не единожды описывала ему покойная мать. Он отвернул от Арзамасской дороги влево, на Богородск, и там почти наудачу свернул снова влево, где стоял покосившийся крест – своеобразный указатель на Богоявленский женский монастырь. Именно близ него лежала деревня Падежино, откуда два десятка лет назад были выселены семьи пришедших из рекрутчины солдат и отправлены по разнарядке на далекий Амур.

В деревне появляться всем троим было никак нельзя. Если Софрон не вызвал бы своим простодушным крестьянским обликом подозрений где угодно, то барственный, породистый Максим и странная, с совершенно не привычной здешнему глазу внешностью Тати неминуемо насторожили бы падежинцев.

Софрон загнал тройку в лес и выпряг лошадей. Беглецы скрылись в чаще. Софрон привел их на заброшенные вырубки, о которых слышал от отца. Это было дурное место – от недалекой мари исходили болезнетворные миазмы, лесорубы и промысловики обходили то место стороной. Однако приамурцы в тамошнем причудливом климате привыкли ко многому. К тому же они не собирались тут засиживаться до осени, когда наступала совсем уж гиблая погода, надеялись, что так или иначе выход найдут. Пока что на месте бывшей вырубки поставили кое-как жилуху – зимовье, как называют в Приамурье, – и решили пересидеть некоторое время.

Софрон был для беглецов единственной связующей нитью с миром. Он пометил короткую, но прихотливую, опасную тропу для выхода из леса, сделав зарубки на стволах, он завалил страшным подобием засеки тропу между двумя близко сходящимися отрогами, он ходил в Падежино, где назывался отшельником, который решил замолить грехи одинокой жизнью в глуши... Это не вызывало недоверия – испокон веков близ монастырей обретался и оседал на время или навсегда странный люд. Софрон был угрюм, появлялся и исчезал, ни с кем, кроме монахинь, и словом не обмолвившись, а те и сами были молчаливы, не пытались нарушить чужую замкнутость.

Недостатка в деньгах не было – Софрон не поленился собраться на ярмарку в Нижний, где продал один, причем не самый большой, самородок. Средств могло хватить надолго!

Зная, что досужие глаза могут следить за ним, Софрон никогда не возвращался к Максиму и Тати короткой дорогой. Ему, таежнику, лесная чащоба Нижегородчины казалась смешной. Поэтому он легко обманывал любопытных, водя их вокруг оврага, внизу которого лежало тихое озеро. В ясные дни, когда солнце отражалось от воды, сверху чудилось, что весь овраг наполнен золотом – расплавленным золотом. Неведомо, кто и когда пустил в мир нездешнее название для него – Золотая падь, однако вскоре оно прижилось, и как-то Софрон услышал его от монашек, у которых (при монастыре была лавка) покупал муку. Эти слова – Золотая падь – поразили парня. Чудилось: кто-то давно знакомый нашептал их ему в уши. И вдруг Софрон вспомнил: да ведь именно о Золотой пади читала ему Тати зачарованные письмена в пещере, пронизанной солнцем и наполненной темной прохладной водой, на которой ее круглые розовые груди лежали, словно цветы лотоса...

Золотая падь! То самое место, в котором каждый человек узнает о себе все, что прежде было от него скрыто, постигает собственную суть!

Софрон почувствовал, что от этого открытия ему стало не по себе. Он словно бы вышел из блаженного оцепенения, в котором находился с той поры, как беглецы нашли себе укрытие в лесу. Тому миновал уже месяц, и Максим снова начал волноваться, рваться в столицу. Софрон со дня на день ждал, что бывший каторжник заговорит о своем уходе в город, о том, что собирается все же пробраться в Петербург. Его даже удивляло, почему Максим до сих пор не заводил таких речей. Хоть был он почти родным человеком Софрону, а все же влекла его иная стезя. Пусть уходит, думал про себя Софрон. Пусть уходит, тогда и нам с Тати таиться не придется. Тогда и мы как-нибудь вылезем из схорона и поселимся среди людей. К исходу зимы родится дитя. По расчетам Софрона, зачала Тати вскоре после побега, в июле, значит, в конце февраля родится у них сын или дочка...

Он в очередной раз шел в деревню с этими мирными мыслями и вдруг почувствовал, что должен вернуться, вернуться немедленно. Не дойдя до лавки, поворотился – и кинулся короткой тропой под аз, впервые не заботясь о том, чтобы оглядываться на каждом шагу, чтобы петлять и путать дорогу. Сейчас не имело никакого значения, следит за ним кто-то или нет! Сейчас он должен был как можно скорее увидеть Тати и Максима!

Однако на подходе к зимовью Софрон вдруг приостановился, перестал ломиться сквозь заросли, словно перепуганный лось, и пошел тихо-тихо, сторожась. Приблизился к зимовью, не хрустнув ни веточкой, не шелохнув ни травинкой. Наверное, Тати, которая обладала чутким слухом прирожденной таежницы, могла бы его услышать, но она была занята другим – всецело занята Максимом, в объятиях которого лежала...»

– Нет, ждать тетку с подмогой – для тебя верная погибель, – категорично произнес Понтий.

– Да, мне тоже показалось, что Зиновия сущая фурия, пощады от нее не будет, – грустно согласилась Алёна. – Еще когда меня дылдой назвала, ясно стало, что она меня просто ненавидит.

– Подслушивать нехорошо, – произнес Понтий наставительно.

И вновь Алёна смолчала, хотя вполне могла бы сказать: нехорошо чужие машины в заснеженные овраги спихивать. В незаснеженные, впрочем, тоже нехорошо.

– Да нет, не в том дело, что ты молодая, красивая и высокая, а тетя Зина давным-давно крест на себе поставила, – вновь заговорил Понтий, и Алёна насторожилась. – Просто они придут, начнут топать, искать меня, не дай бог, стронут что-нибудь – и вся громада завала на тебя так и рухнет, как рухнула...