Андрей Воронин - Тень каннибала

На кухне хлопнула дверца холодильника. Через несколько секунд в спальню заглянул второй оперативник.

— Послушайте, папаша, — сказал он, — зачем вам столько мяса?

— Есть, — лаконично ответил Козинцев, застегивая рубашку. — Обожаю мясо. А вы?

Он больше не хихикал. Он улыбался отвратительной улыбкой обожравшегося тигра, и участковый Зайцев почувствовал, как по спине у него поползли мурашки.

Перед тем как выйти из квартиры, милиционерам пришлось минут пять ждать в прихожей, пока Козинцев тщательно, неторопливо и с большой любовью причесывал перед зеркалом волосы и бороду. Внимательно оглядев напоследок свое отражение и удовлетворенно кивнув, Козинцев взял стоявшую в углу прихожей массивную черную трость с затейливой резной рукояткой, снял с крючка бренчащую связку ключей и сделал милиционерам приглашающий жест в сторону выхода.

Все время, пока его везли в отделение, пока тянулась утомительная процедура оформления бумаг и снятия первичных показаний, гражданин Козинцев вежливо и слегка иронично улыбался. Улыбался он и во время допроса. Впрочем, вполне возможно, что это только казалось из-за шрама, который оттягивал кверху левый уголок его рта.

Полковник Сорокин оказался прав: взять гражданина Козинцева голыми руками не удалось. Он был готов сотрудничать, он шутил, хихикал и потирал руки, он был несказанно удивлен своим задержанием и тем, что сотрудники милиции, оказывается, верили досужим сплетням о людоеде, который якобы завелся в микрорайоне, и он ни в какую не желал впадать в истерику и раскалываться. Он был неуязвим, и утром двадцать шестого мая, после проведенной на жестких нарах ночи, гражданин Козинцев был неохотно отпущен на свободу. Он вежливо попрощался с дежурным по отделению и удалился, опираясь на свою трость и сильно припадая на правую ногу.

А сутки спустя, ранним утром двадцать седьмого мая, в микрорайоне был обнаружен очередной труп — десятый по счету из тех, что удалось обнаружить. На сей раз убийство произошло не в лесу и не в подвале, а прямо в лифте одного из стоявших ближе к центру микрорайона шестнадцатиэтажных домов. Но почерк был тот же, и несчастная женщина, первой попытавшаяся войти в лифт в то утро, неделю отлеживалась дома, включив в квартире весь мыслимый свет и не принимая внутрь ничего, кроме лошадиных доз валерьянки и корвалола.

Когда полковнику Сорокину доложили об этой находке, он сквозь зубы выругался нехорошими словами и после минутного размышления сказал:

— Хорошо. Этим вашим Козинцевым я займусь сам. Лично.

В устах полковника Сорокина это было не такое уж частое заявление. Оно означало, что над гражданином Козинцевым неумолимо сгущались тучи.

Домой он возвращался в подавленном настроении. Суточный ритм был нарушен, и биологические часы, стрелки которых грубо передвинули немытым пальцем, тикали как попало, ежеминутно сбиваясь с такта. Трясясь сначала в метро, а потом в набитом до отказа, раскаленном и душном автобусе, он то впадал в тяжелую полудрему, то снова просыпался, обводя обступивших его плотным частоколом пассажиров ненавидящим взглядом сквозь темные стекла очков.

Ему было дурно от близости такого количества разгоряченных, затянутых в пыльную ткань, сочащихся потом и испускающих чудовищный букет самых разнообразных запахов тел. Бледная, загорелая, поросшая волосами или, напротив, совершенно безволосая, дряблая и тугая, молодая и старая плоть обступала его со всех сторон, прижималась, наваливалась и дышала нездоровым теплом. Он всей душой ненавидел эти редкие моменты, когда обстоятельства вынуждали его оказываться в самой гуще человеческого стада; в такие минуты абстрактная любовь к ближнему бессильно опускала руки и отступала, уступая место нарастающему раздражению. О боги, как же трудно было любить этих людей!

Хуже всего было то, что в такие моменты, когда они собирались вместе, он ничем, абсолютно ничем не мог им помочь. Толпа самодовольна и самодостаточна, и одиночка, пытающийся открыто противопоставить себя этому тысячеглавому монстру, заранее обречен на гонения и мучительную смерть. А толпу ничем не проймешь. Иное дело — отдельно взятый человек. Большим усилием воли он заставил себя преодолеть отвращение и стал вглядываться в заполнявшую салон „Икаруса“ толпу, стараясь выделить из нее человека, который не только нуждался в помощи, но и был ее достоин. Это было сложно и даже мучительно, но, в конце концов, ему всякий раз приходилось проходить через это, когда он хотел сделать кого-то счастливым и разделить это счастье со своим избранником.

Процесс выбора действительно был сложным. Кто? В самом деле, кто? Вот эта толстуха с огромным, круглым, как глобус в планетарии, туго обтянутым шелковым сарафаном брюхом? Огромная обвисшая грудь, изуродованные варикозом ноги, широкое, лоснящееся от пота, густо подмалеванное глупое лицо и небритые подмышки, из которых со страшной силой разит потом пополам с дезодорантом… Нет, ей уже ничем не поможешь. Она не примет помощи; более того, она ее недостойна. Ей всего хватает, она всем довольна и не ищет никаких новых радостей, кроме тех, что привычны и доступны: очередной бразильский сериал по телевизору, возможность пожаловаться кому-нибудь на жизнь и выслушать встречную жалобу, сочувственно кивая и тряся всеми своими подбородками. Ну и, конечно же, жратва — насквозь пропитанное канцерогенными веществами, жирами и ядовитыми пищевыми добавками тухлое месиво промышленного производства, которым завалены прилавки магазинов и торговые ряды рынков.»

Или, может быть, вот этот — тощий, лысый, с огромным унылым носом на загорелом дочерна лице? В руке потертый портфель из натуральной кожи, на потной морщинистой шее строгий однотонный галстук — интеллигент… Интересно, где это он успел так загореть? У себя в конторе? Да нет, вряд ли. Наверняка на даче, с лопатой и граблями в руках, под присмотром фундаментальной, как пирамида Хеопса, горластой и непоколебимой супруги. Зачем ему помощь? Это давным-давно не человек, а обыкновенная рабочая скотина, которой суждено подохнуть лет через десять от разрыва не выдержавшего нагрузок сердца. Произойдет это почти наверняка все на той же даче — скорее всего, при попытке взвалить на плечо мешок картошки или стронуть с места до отказа нагруженную вонючим навозом тачку…

Бойкая старушенция в очках и с полным ртом железных зубов, навьюченная авоськами, из которых во все стороны выпирает какая-то вялая зелень… Этой можно было помочь лет пятьдесят, а то и все семьдесят назад.

Или этот — крепкий, широкий, квадратный, чуть ли не кубический, с гладко выбритым, похожим на крупный булыжник, непроницаемо надменным лицом и сверкающей лысиной? Сидит у окна и смотрит прямо перед собой ничего не выражающим взглядом, положив короткопалые, поросшие жестким черным волосом ладони на стоящий на коленях старомодный пластиковый кейс Пахнет от него дорогим одеколоном и хорошим табаком. И даже не вспотел… Этот все знает, все понимает и ничего не хочет. У него все схвачено и расписано до мелочей, все просчитано на двадцать пять ходов вперед. Не человек, а ходячий калькулятор с вакуумным насосом вместо сердца и парой микросхем в черепной коробке. Если ему и понадобится какая-нибудь помощь, то оказать ее сможет разве что хороший механик.