Анна Данилова - Черное платье на десерт

И я, позабыв теткины наставления, ее многочисленные напоминания об опасностях, которые могут подстерегать молодую девушку, потерявшую голову от малознакомого мужчины и готовую ради него совершить массу глупостей, позабыв и то, что совсем недавно я лежала в обмороке на пороге квартиры своего ненормального друга, с готовностью подняла растрепанную голову с распахнутыми в ожидании интриги глазами и выпалила на одном дыхании, что готова следовать за ним куда угодно.

Блеск влажных глаз Варнавы не укрылся от меня, когда мы садились в его зеленый «Форд». От захлестнувших его переживаний он производил впечатление человека, чуть тронутого тленом отчаяния и меланхолии, которые он тщетно старался прикрыть внешней энергичностью и решительностью. Но и эти всплески становились уже ему в тягость; мне казалось, что, не будь меня рядом с ним, он плакал бы, как осиротевший ребенок, не скрывая слез.

– Понимаешь, Валентина, произошла ошибка, и слово «Воскресенское» я воспринял как «Воскресенск». А ведь в нашем городе есть Воскресенское…

– …кладбище, – закончила я фразу и почувствовала слабый тошнотворный толчок где-то в горле. И хотя был ясный день, вовсю щебетали птицы и шумела листва городских пышных бульваров, мимо которых мы мчались с ветерком, поездка на кладбище представлялась мне одной из самых НЕромантических.

– Вот именно, – вздохнул Варнава и резко свернул в проулок, существенно сократив путь до Воскресенского кладбища.

Поставив машину в тени старых лип, разросшихся по обеим сторонам главных ворот кладбища, и миновав маленькую аллейку, вдоль которой сидели на деревянных ящиках полуспившиеся, с одутловатыми грязными лицами старухи цветочницы, промышляющие воровством искусственных цветов с могил, мы с моим спутником вышли наконец на главную аллею, и Варнава ускорил шаг: он явно знал конечную цель нашего маршрута.

– Послушай, куда ты меня ведешь? – испуганно ныла я, чувствуя, что он почти тащит меня куда-то в кусты.

– После Воскресенска я решил на всякий случай заехать сюда и справиться у работников кладбища, нет ли среди свежих захоронений кого-то с фамилией Пунш.

– И что? – Мы остановились, чтобы перевести дыхание. Прямо над головами закачались от внезапно налетевшего ветра ветви чуть припудренного пылью сиреневого куста, а где-то высоко что-то сместилось в небе, заслонив солнце. Наверное, поэтому обрывки фраз, произнесенные Варнавой, были мной восприняты уже иначе: я испугалась. Декорации менялись на глазах – воздух вокруг почернел, и тяжелые, хотя и теплые капли дождя упали на мою разгоряченную голову.

– А то, что среди свежих захоронений Елены Пунш не было. Тогда я попросил поискать эту фамилию в других, старых журналах регистрации…

– И нашел?

– Конечно, нашел. Пойдем, я покажу тебе ее могилу.

Мы поднырнули под ветви, поскольку другого способа добраться до могилки не было – оградки, поставленные воровским способом, давно уже задавили со всех сторон аллейку, преградив доступ к трети всех могил этого кладбища. Это было единственное кладбище, находившееся в черте города, а потому родственники умерших делали все возможное и невозможное, чтобы захоронить дорогих для них людей поближе.

Запущенная могила со скромным каменным памятником. На фаянсовой фотографии красивая девушка с большими темными глазами и смеющимся ртом, и табличка: «Пунш Елена, 1954—1994 г.». Табличка не новая, и если бы не дата смерти Пунш, можно было бы подумать, что могила намного старше.

– Вот и спрашивается, с кем же я жил все это время? С привидением?

У меня зашевелились волосы на голове. Мне захотелось домой, к маме, да хоть в Африку, куда угодно, но только чтобы подальше от этой могилки и этой хохочущей девицы с огромными глазами и пронзающим тебя насквозь холодным взглядом…

– А ты паспорт ее смотрел? Может, это ее сестра или родственница… Мало ли… – Я все еще пыталась внушить ему мысль, что могила и исчезновение Пунш могут быть не связаны между собой, что это какой-то трюк или случайность.

– Смотрел, конечно, смотрел. Год рождения я не запомнил, знаю только, что ей было чуть больше двадцати… Но ведь это ее фотография, ты понимаешь?

Я сразу же подумала об Изольде, которая могла бы помочь с определением давности портрета, да и могилы в целом, но навряд ли моя серьезная тетка расстарается ради мужчины, доставившего столько боли и переживаний ее любимой племяннице. Она не верила в любовь и считала это слово красивой и удобной маской, прикрывающей обыкновенную похоть. Спорить с ней на эту тему было бесполезно, тем более что в какой-то степени тетка была права. В особенности если это касалось мужчин.

– Так не бывает! – Я стремительно бросилась вон из узкого тупичка, в котором располагалась могила Елены Пунш. – Мне здесь душно и нехорошо… Отвези меня домой, пожалуйста…

И тут раздался выстрел – Варнава рухнул к моим ногам, а на земле, поросшей редкой чахлой травой, появился ручеек крови.

Затем раздался еще один выстрел, и мне показалось, что в мое плечо вонзили что-то острое и раскаленное.

Я слышала шаги – быстрые, легкие – и сухой треск сучьев: стрелявший убегал в сторону, противоположную центральным воротам. И теперь никто и никогда не сможет его разыскать…

Зажав раненое плечо рукой и чувствуя, как между пальцами проступает теплая кровь, а голова полнится гулким звоном, я опустилась на землю рядом с Варнавой и приложилась ухом к его груди. Он был жив. Пуля вошла на ладонь повыше сердца.

Я ждала Изольду весь вечер, свернувшись калачиком под пледом и баюкая ноющее плечо. Ждала и боялась. Мне было заранее известно, какие слова она скажет, как выругается. Все в прокуратуре знали, как умеет материться Изольда. Но если большинству женщин мат не шел, то Изольда была словно создана для того, чтобы извергать из себя смачные, соленые и острые словца-удары, грязные, словно подзаборные шлюхи, и жирные, как тяжелый шмат сала. Не знаю, у кого как, но у меня матерный поток брани ассоциировался именно с такими образами. Но я, так же как моя мать, прощала Изольде эту слабость, мы понимали, что при ее собачьей работе иначе нельзя, как невозможно обойтись и без курева.

Изольда и моя мать были бы похожи внешне, если бы не следы времени, наложившиеся на кожу и душу. Следы разные, как разными были и судьбы этих женщин. Моя мать всегда следила за собой, ухаживала за кожей и не скрывала того, что делает это не только для себя, но и для мужчин, с которыми жила или встречалась. Она подкрашивала волосы и ресницы, словом, была нормальной ухоженной женщиной, молодящейся из последних сил и средств, чего нельзя было сказать об Изольде. Не скрывавшая своей ранней седины, тетка носила короткую стрижку, и если бы не идеальная фигура и высокий рост, ее издали можно было бы принять за парня. Резкие движения, грубоватый голос и постоянная сигарета в зубах – такой и только такой я знала Изольду, любила ее и готова была для нее на многое. Но только не на то, чтобы бросить Варнаву.