Б. Седов - Дама Пик

По мне – так этому попу надо орден на шею вешать, а по законам этим поганым, по государственным понятиям российским нашим – сидеть ему за убийство. И еще неизвестно, сколько.

Вот так.

Я, конечно, пропустил мимо ушей его реплику насчет «дать по башке».

Это только те, кто постоянно ищет приключений, с радостью цепляются к таким словам. Кадило от сердца сказал, и мне лезть в бутылку ни к чему. А главное – только я знал, о чем и, главное, для чего я все это говорю. И всему этому уголовному сброду, окружавшему меня, таких вещей знать не полагалось. Теперь у меня была своя игра, и ее правила существовали только для меня одного.

Да. Это была моя игра, и я не торопясь разыгрывал партию, а те, с кем я играл, не должны были знать моих истинных целей. И никто не должен был знать об этом.

За неторопливыми разговорами время шло себе потихонечку, и я уже забыл о двух недоумках, которые где-то в углу искали ответа на мой вопрос.

Но другие, для которых любое происшествие в камере скрашивало однообразное существование, не забыли о нем.

С верхнего яруса раздался голос Пахаря:

– Слышь, Знахарь, ты уж извини, что я в ваш разговор вмешиваюсь, но два часа уже прошло. Что там эти мерины ответят, братва ждет!

Черт бы его побрал, подумал я. Хотя… действительно, что они там надумали? Впрочем, что бы они ни надумали, я уже решил, что организую этим двум отбросам такой кисляк, что они его всю жизнь помнить будут.

В дальнем углу камеры произошло движение, и через некоторое время перед моей шконкой образовались Берендей и Шустрый.

Окинув их взглядом, я устроился поудобнее и спросил:

– Ну, что, двоечники? Нашли ответ?

– Конечно, нашли, – уверенно сказал Берендей.

– Что, оба нашли?

– Оба, – подтвердил Шустрый.

– Ну, тогда говорите. Начинай ты, – и я кивнул Шустрому.

– А что тут говорить! Пидар – он вроде бабы. Он не настоящий мужик. А тот, кто его в жопу тянет, – он мужик. Потому что он и всякое другое может, и это у него есть… как его… во! Мужество! Он и бабу тянуть может, и пидара.

– Та-ак. А ты что скажешь? – обратился я к Берендею.

Тот посмотрел на меня, и, наверное, не увидел в моих глазах твердой четверки за ответ кореша. На его лице отразилось сомнение, потом усиленная работа его убогого мозга, потом, наконец, отчаяние, и он, решившись, выпалил:

– А я так же думаю. И нечего тут рассуждать.

Я взял из Тюриной пачки еще одну сигарету, не торопясь, раскурил ее и стал рассуждать вслух.

– Значит, если не мужик – то пидар. Понятно. А за что ты, Берендей, сидишь?

– А мы с корешами хату поставили, да менты расторопнее оказались. Повязали с поличным.

– А в хате, когда вы ее чистили, кто-нибудь был?

– Старуха с внучкой и пацан еще.

– Пацану-то сколько лет было?

– Не знаю, лет двенадцать, наверное.

– Значит, трое. А вас сколько было?

– А нас тоже трое.

– Ну, это нормально. Трое на трое. Это – почестному.

Наверное, Берендей почувствовал, что дело пахнет керосином, потому что стал часто зыркать на меня исподлобья и переминаться с ноги на ногу.

– А что ты, Берендей, царь лесной, переминаешься? Может, в туалет хочешь сходить? Так сходи. Нам спешить некуда. Параша знаешь, где?

– Знаю.

– Это хорошо, что знаешь. Очень даже хорошо…

Ну, тут его и вовсе заколбасило. Однако стоит, не дергается.

– Та-ак, – продолжил я экзекуцию, – вас, значит, тоже трое было. И все ребята молодые, крепкие, вроде тебя?

– Нормальные ребята, обычные.

– А старуха та, наверное, метра два ростом, здоровая такая и с косой. Да?

Берендей удивился и ответил:

– Да нет, обыкновенная старуха, в кресле с колесами.

– Это что, спортивное такое кресло? Для гонок? Тогда у нее руки накачанные должны быть.

– Да какое там спортивное, – заныл Берендей, чувствуя, что подкрадывается жопа, но неизвестно еще, какая именно и с какой стороны, – обыкновенное инвалидное кресло для этих, как их… для парализованных.

– А-а-а… Старуха, значит, парализованная. Жаль. Ну, тогда внучка лет двадцати и айкидо занимается.

– Какое там айкидо, – позволил себе усмехнуться Берендей, – девчонке и десяти лет не было, классе в третьем учится, наверное.

– Ну, не скажи, – глубокомысленно заметил я, – боевым искусствам иногда с шести лет обучать начинают. Правда, не здесь, а где-нибуль в Шао Лине… Ну, тогда, значит, пацан этот двенадцатилетний с волыной был. Не иначе.

– Не было у него никакой волыны, он на кухне ножик схватил, когда Бывалый девчонку эту на диван завалил.

– Девчонку – на диван? – переспросил я, чувствуя, как в районе солнечного сплетения начинает собираться тугой адреналиновый узел, – а он что, по мохнатым сейфам, что ли? Хотя у девчонки этой сейфик должен быть гладенький, нежненький, маленький… Что скажешь? Любишь такие сейфики?

– А кто ж их не любит, – ляпнул Берендей, и я увидел, что он сразу же пожалел о сказанном.

Все, решил я для себя. Я вам обоим сейчас сделаю. Я, бля, изменю вашу судьбу раз и навсегда. Но не будем спешить.

Я прикурил новую сигарету от окурка старой и спросил:

– Пацан, значит, с ножиком кинулся… Ну и что дальше?

– А Бывалый дал ему раза, он и скопытился.

– Что значит – скопытился?

– А ударился головой об угол тумбочки, и все.

– Убился, стало быть?

– Ага, убился.

– Понятно. А старуха?

– А она от инфаркта крякнула, когда я ее привязывать стал. Да ей и так уже пора было, зажилась, старая галоша.

Он пренебрежительно хмыкнул.

– Ну, пора, так пора. Так Бывалый девчонкуто натянул?

– Натянул.

– А потом менты приехали. Так?

– Так.

– И, значит, вы так ничего и не успели прихватить?

– Ничего. Свалили только в скатерть барахло всякое мелкое с тумбочки, колечки там всякие, потом деньги в вазе лежали, ну еще кое-что… Да не успели. Не было нам фарта в тот день.

Я помолчал, подавляя в себе дикое желание убить этого подонка прямо на месте, и медленно произнес:

– Да. Вам не было фарта в этот день. Точно. Это был самый несчастный день в твоей жизни. А подельники твои?

– Бывалого мент грохнул из Макарова, причем не при сопротивлении, а просто так, когда увидел девчонку на диване. Падла ментовская, он ведь не имел права! Скажи, Знахарь, не имел ведь, правда?

– Конечно, не имел. Это только ты имел право вломиться в хату и устроить там все это. А третий? Кто там у вас третьим был?

– Чапаев. Ну, кликуха это. А так – Вован Шадурский.

– И где он сейчас? – В другой камере. – Хорошо.

Все было сказано, и пора было выставлять оценки в дневник.

В камере стояла мертвая тишина.

Я уже знал, что ждет этих двух, нет – трех ублюдков.

Но они пока не знали.

И, признаюсь, я испытывал некоторе удовольствие, заставляя Берендея с Шустрым стоять передо мной и слушать мое молчание. Да, я испытывал жестокое удовлетворение и продлевал его, не торопясь объявлять свое решение. И, если бы обстоятельства были другими, я приказал бы моим воинам посадить этих двух мерзавцев на колья. И чтобы не сразу, а медленно. чтобы свежеоструганный, аккуратно заточенный, тонкий ствол дерева входил Берендею в очко часов пять. Чтобы он медленно разорвал его внутренности, прошел через грудную клетку, отодвинув в сторону сердце и легкие, и вышел через его поганое горло. И чтобы потом этот острый деревянный кол прополз сквозь его мозг и уперся в макушку, но только с внутренней стороны.