Галина Щербакова - Скелет в шкафу

– Почему миг? – спросил Юрай.

– Потому что потому… Красота – вершина, пик… Взошел, если тебе дано, и спускайся. На раскоряченных ногах, на жопе, с выпученными слезящимися глазами, с раскрытым от разреженности ртом… Или умри на вершине. С выбеленным бескислородьем лицом и струечкой крови по подбородку. Это так красиво. Синее, белое и красное.

– Как российский флаг, – засмеялся Юрай.

Красицкий повернул к Юраю какое-то враз посерьезневшее лицо.

– И правда! На самом же деле цвета смерти. Как это я не сообразил!

– Глупости! Синий цвет – это мудрость. Белый – святость. Красный…

– Кровь, как ни крути, – закончил Красицкий. – Тут без вариантов.

Вечер был удивительно тихий. Поэтому приближающиеся шаги Юрай услышал сразу.

– Кто-то идет, – сказал он. – В нашу сторону.

– Жаль, что нет собаки, – ответил Красицкий. – И ружья нет…

Шаги стихли. Юраю это не понравилось: они стихли не потому, что удалились, они стихли, потому что человек остановился. Где-то невдалеке стоял неизвестный (неизвестный некто) и как бы в подтверждение своего пребывания скрипнул веткой. А может, ветка скрипнула сама… Красицкий этого не слышал.

– Идемте баиньки, – сказал он. – Тихо, как в могиле.

Юрай хотел предложить Красицкому переночевать вместе, но было почему-то неловко, вроде он боится. Да и объяснить это трудно. Где-то прозвучали шаги и стихли. Повод ли это двум мужчинам сбиваться в кучу? Юрай проводил Красицкого до уборной, подождал, когда он выйдет, довел до крыльца, помедлил, пока старик не щелкнул ключом. В комнате зажегся свет, и Юрай увидел, как Красицкий наливает из термоса чай и пьет его, стоя рядом с холодильником. От окна во дворе широко разливалось светлое пятно, оно захватывало крылечко, и Юрай подумал, что надо было бы свет и не выключать, тогда у него с его террасы будет хороший обзор. Хотя что, собственно, он хотел уследить? Какую такую опасность? В конце концов, может, это были и не шаги. Может, пропрыгала белка, откуда Юраю знать? Он в звуках дачных джунглей ни бум-бум. Вот сейчас совсем с другой стороны что-то потрескивало… Ну живет живое своей, не тихой жизнью. На то оно живое и есть.

Но войдя в свою дачу, Юрай чувствовал всевозрастающую тревогу. Надо было выпить что-то успокоительное, иначе пожаром могла вспыхнуть боль… Он знает эту проклятую последовательность. Юрай принял сразу две таблетки и лег, не раздеваясь. Пока на время, чтобы ушла тревога, а потом он еще выйдет на улицу, посмотрит, погасил ли у себя свет Красицкий.

Юрай уснул мгновенно. И ему снилось, что прошла тревога и он идет во двор Красицкого, где все еще лежит светлое пятно от окна. Он заглядывает в окно и видит женщину и Красицкого, они о чем-то оживленно говорят, и Юрай, удовлетворенный увиденным, уходит. Дома, во сне, он снимает с себя одежду, остается в трусах, но почему-то снова выходит во двор и снова заглядывает в окна Красицкого. Он видит, что Красицкий и женщина голые, что они как бы танцуют, Юрай во сне смущается этого, но соображает, что он сам почти голый, а это как бы оправдывает его подглядывание. И чтобы совсем иметь на это право, он снимает трусы и танцует в свете окна. Но ему делается холодно, в этот момент Юрай секундно пробуждается и слышит музыку. «А, – думает он в полусне, – это у Красицкого радио, значит, все в порядке». Он выдергивает из-под себя одеяло и натягивает его сверху, так и не сообразив, что не раздет, и не понимая, почему процесс укрытия сложен и требует усилий. Уснув, он понимает все гораздо лучше: музыка, потому что у Красицкого женщина. Ему тоже хочется женщину, остро, нестерпимо, но ведь он в лесу, где тут женщины? Но его просто распирает, он идет из леса на тяжелых ногах, и вот он уже на кромке моря, где бегает девочка с летящими ногами, она смеется ему в лицо, но его ноги вязнут в песке, они тяжелые и неповоротливые. Тогда девочка останавливается и идет к нему сама, и он не видит ничего, кроме ее пушистого лона, в котором его спасение и жизнь. «И смерть», – слышит он голос, но что такое смерть, если есть божественный миг? «А!!!» – кричит он, выбирая миг.

А потом ему уже ничего не снится, потому что от него ушло сознание. Так он лежит полуживой-полумертвый, полусухой-полумокрый, а когда оклемывается, то на улице уже утро, оглашенно кричат птицы, на трубе Кравцовой сидят две вороны. Сидят и смотрят в жерло.

Страстно, плотски горит рябина.

Юрай сразу понял, что с ним не все в порядке, что ночью его хорошо прихватило. Он с отвращением смотрит на свои штаны, на недоразобранную постель, он чувствует слабость, как после рвоты, и находит ее следы на краю подушки. Он знает, что провидение послало ему такое положение, и он не захлебнулся. Черт возьми, какая это гнусь, когда ты зависишь от такой малости, как поворот щеки на подушке.

Он с трудом встал и с трудом умылся, потом лег и заснул снова, и, уже проснувшись совсем и поздно, понял, что его отпустило, что он, как говорила мама, «оживел». Остро захотел именно к ней, потому что перед мамой не стыдно быть никаким мужчиной. Он как-то старался не думать, каково с ним Нелке? Этот странный сон с голым танцеванием, эта девочка, которая так мгновенно повергла его в полусмерть. При чем тут девочка? Все перепуталось. Ему надо отлежаться к возвращению Нелки, чтобы она не испугалась его вида. Он поставил чайник, собрал на блюдечке «лекарственный коктейль». Сейчас попьет чаю и будет лежать на террасе до упора. Красицкому придется объяснить что-то на пальцах, если будет звать играть в шахматы и обсуждать женщин.

После чая Юрай уснул снова. Ударенный приступом организм сам выжил и сам теперь спасался, как мог. Это был хороший сон без сновидений, и пробуждение оказалось приятным, с отяжелевшими расслабленными плечами и ногами, с умиротворенной душой и ясной головой и зверским голодом.

Юрай разогрел бульон и пил его, как дитя, причмокивая от наслаждения. Три часа. Нелка уже поговорила с мамой и, наверное, едет на вокзал. Во дворе Красицкого было тихо. Видимо, старик тоже спал после обеда. Юрай поблагодарил судьбу, что он не вломился к соседу, когда ему было плохо, а может, и вламывался, но хватило ума не будить человека.

Юрай вышел во двор, ноги чуть подрагивали в коленках, но дышалось легко и не высвистывала свою песню мучительница-тревога.

Дверь в дачу Красицкого была закрыта. «Ну и на здоровье», – подумал Юрай. Он решил расходиться и пошел по своему обычному маршруту. Вокруг да около. Вернувшись к себе и присев на крыльцо, Юрай вдруг сообразил, что в этой его прогулке было что-то не то…

Что-то задело глаз, какая-то мелочь, коей быть не должно. Он стал мысленно перебирать свою прогулку. «Вот я шел тут, потом тут…» Нет, не вспоминалось… «Ну черт с ним, – подумал Юрай, – ходить все равно больше не буду».