Валентин Маслюков - Зеленая женщина

Резкий гортанный смех, в котором слышалось ему какое-то базарное «хо-хо!», Генриха опять покоробил, вернув его к ключам в двери, к незавернутому крану, к связке грязных пуантов, которые пришлось убирать со стула.

— Да, — сказал он и, потянувшись через стол, щелкнул выключателем — слепившая глаза лампа погасла. — Сейчас. Почему нет?

Мысль о Майе напомнила о себе новой горечью. Тут вдруг каким-то извращенным путем, он понял, как безнадежно потеряна была для него эта женщина. Остро осознанная потеря пробуждала чувственное любопытство к Ане. На которую все больше, умиротворяя его, накладывался образ Майи. Временами он с какой-то злорадной мстительностью путал ту и другую.

— Для кого мы работаем, как не для ценителя? Для избранных. А мы с тобой, Аня, избранные. Отмеченные печатью. Каиновой, наверное… — сказал он, приподнимаясь.

Не откликнувшись никаким похожим на согласие движением, она поскучнела, а повторить предложение Генрих не успел. Не стукнув и даже не обозначив себя магическим знаком фиги, ввалился Виктор Куцерь — умытый и одетый, в кожаных штанах с широким ремнем и в яркой вельветовой рубахе.

Он расселся на диване, сдвинул женские шмотки, не особенно-то ему мешавшие, занял собой пространство, захватил разговор и скоро уже вызвал затруднительный смешок Ани: жестом фокусника Виктор извлек из сумки початую бутылку, где оставалось стакана полтора водки.

— Будете? — спросил он, подавшись вперед вместе с бутылкой.

Аня покосилась на Генриха, словно сверяя впечатление. Похоже, комбинация Виктора с Генрихом не казалась ей особенно удачной.

Как бы ни расценивать официальный статус художника, Генрих Новосел располагался если и в стороне, на особицу от чиновной иерархии театра, то все ж таки высоко. Где-то даже на заоблачной высоте Колмогорова, по левую от него руку. Так что самый вопрос Виктора означал собой известную неуверенность. Ждала и Аня. Виктор имел пылких поклонниц, которых перебирал как паша (одна такая поклонница выносила ему в день рождения прямо на сцену под рукоплескания зала пятилитровую бутыль спирта; другая, поймав на проходе, без единого слова вкладывала в карман записку с номером телефона); Аня имела своих поклонников, не столь экспансивных, но интеллигентных и верных, которые одаривали ее стихами, — и вот, обласканные публикой, недосягаемо прекрасные, они, «ведущие мастера сцены», страшно зависели от начальства. Теперь, когда каждый из них представлял собой нечто для театра значимое, когда театр то и дело терял разбегающиеся в поисках денег и удачи таланты, они зависели, надо полагать, не столь уж и «страшно». Но память о долгом, упорном восхождении, когда многое, очень многое определялось тем, сумеешь ли ты понравиться, произвести впечатление, добиться, чтобы тебя выбрали, эта память зависимости засела в них еще с первого конкурсного экзамена — с детства.

Они ждали.

— Буду, — сказал Генрих.

Час или два спустя, когда допиты была и водка, и коньяк, они оказались на улице в поисках какого немудреного заведения. Все трое изрядно возбужденные, они оглашали пустоту ночи внезапным хохотом.

Скоро Генрих понял, что тягается с Виктором в остроумии, искоса поглядывая на Аню. А та не нуждалась в поощрении, чтобы заливаться смехом. После долгой, томительной, как в предгрозовую пору, сосредоточенности, которая разрешилась к исходу дня спектаклем, или, по собственным словам балерины, только что вваливши спектакль («когда ты ввалила спектакль»), она испытывала радость освобождения. А Генрих чувствовал, что не силах отвлечься от измучившей его горечи, настойчивая мысль о Майе саднила душу, не позволяя раскрепоститься до жизнелюбивой расхристанности Виктора или даже до Аниного самозабвения. И потому скорее искусственно раздраженный, чем веселый, он все чаще повторял с нехорошей интонацией:

— Ну ты, Витюша, талант!

Аня смеялась:

— Ай, чертенок!

Виктор забрал себе все, чего недоставало Генриху. Он как будто подгреб под себя бездумную радость жизни на расстоянии окрика во все стороны. Он вышагивал посреди тротуара, предоставив женщине и художнику почетные места по правую и по левую от себя руку. Он обнаружил талант повествователя, он свойски знался с поэзией, артистично переходя от непринужденных житейских бывальщин к закованным в рифму строфам, которые сочинял как будто бы на ходу. И хотя Генрих держался мысли, что это, скорее всего, заготовки — извлечения из обширных матерных поэм, которыми Виктор отмечал события закулисной жизни театра, он не мог не завидовать внутренней свободе этого счастливого человека.

— Короче: парикмахерская. Сажусь в кресло, — с неспешностью уважающего себя рассказчика повествовал Виктор. — Выступает из-за кулис — таким па глиссад — девочка: какую укладку желаете? Желаю причесаться, говорю.

Тоненьким подголоском хихикала Аня.

— Девочка щебечет, важен образ. «Представьте, вы артист, сцена, тысячи глаз…» — «Меня причесать». — «Просто причесаться?» Девочка меняется в лице и, обидевшись, уходит за кулисы. Возвращается с огромным горшком расчесок…»

Резкий гудок клаксона — с дурным смехом они шарахались от визжащей тормозами машины. Они озирались, а потом плутали в закоулках, где Виктор присмотрел как-то тихое заведеньице.

Пять или шесть столиков кафе были заставлены перевернутыми стульями. Усталая официантка держала в руке тряпку.

— Гена, ты чего дверь не закрыл? — крикнула она в сторону подсобного помещения.

— Нам по рюмочке, по последней, — заторопился Виктор.

Официантка, тощая, плоскогрудая женщина, окинула его взглядом:

— У нас закрыто.

— Женщина! — воскликнул Генрих, как внезапно возникший из люка Мефистофель. — Ты неисправима! Тебя уличают твои же собственные слова: Гена дверь не закрыл!

Официантка слабо махнула тряпкой, словно не зная, какое применение ей найти: то ли вернуться к уборке, то ли пустить ее в ход против посетителей, и, не видя много толку ни в том, ни другом, глянула опять в сторону подсобки:

— Гена, скандалят.

— Я — артист балета! — растопырив ладонь «стойте!», возвысил голос Виктор.

— Женщина! — воскликнул в свою очередь Генрих — счастливое вдохновение не покидало его. — Зачем, лукавая, взываешь ты к Гене, когда перед тобой заслуженный артист балета? А с ним великая актриса. Лучшая балерина из всех актрис мира. Дузе и Бизе в одном лице!

Зацепив большие пальцы рук за карманы джинсов, из подсобки явился хладнокровной породы парень. Не старый, но с обветренным темным лицом, на котором естественно было видеть горбатый казацкий нос и широкие усы.

— Не понял, — сказал Гена.

— Бизе. Я говорю о Бизе.

— Безе давно кончились, — раздражительно сорвалась официантка.