Мэри Фитт - Смерть и приятные голоса (= Губительно приятные голоса)

Днем прибыл на велосипеде полицейский и вручил мне уведомление: я должен в качестве свидетеля прибыть на дознание по факту смерти Хилари Пармура, назначенное на понедельник. Я спросил у этого парня, будут ли приглашены остальные, на что тот ответил, едва ли. Мне хотелось хоть с кем-нибудь все обсудить, парень был вроде бы не из вредных, и я повел его на кухню и попросил повариху дать нам пару бутылочек пива. Когда мы расположились со стаканами за столом, он уверил меня, что дознание будет абсолютно формальным, и каких-либо сюрпризов мне бояться не стоит. В принципе, признался парень, коронера вполне устраивает версия полиции: самоубийство на почве убийства, и потому вердикт уже ясен заранее: самоубийство. Еще этот малый сказал, что полиция совсем не стремится тащить на допрос обитателей имения Алстон-холл. Там, скорее всего, будут родственники покойного и адвокат его жены. Меня им пришлось вызвать, потому что я обнаружил тело и позвонил в участок, но мое присутствие тоже чистая формальность, так уж полагается.

- Это понятно,- с горечью отозвался я.- А та леди, которая в последний раз видела доктора Пармура живым, ее тоже вызывают?

- Если даже и вызывают, то опять же только для протокола,- ответил вездесущий констебль.- Скорее всего, они уже взяли у нее показания. Потому что эта барышня собирается уезжать.

- Что-что?- вырвалось у меня.- Но я подумал, что полицейские просто решили поменьше ее тревожить, она ведь больна.

- Может, оно и так,- согласился парень, допивая пиво. Затем он встал и, поправив ремень, добавил: - Но, насколько я понял, вся штука в том, что леди собралась отбыть за границу. Лично я не позволил бы свидетелю уехать до тех пор, пока не собраны все показания. Но для богатых существуют особые правила, они делают то, что удобно им.

Констебль ушел, оставив меня наедине с моими думами. Обида на Эвелин и злость росли. Я все более четко осознавал, что она бросила меня ради Марселя. В сущности, я ее не винил. В конце концов, мне ли с ним тягаться, да и что я мог ей предложить? А он, возможно, даже на ней женится, если, конечно, она будет действовать с умом, найдет нужную тактику. Мне было горько ее терять, душа моя ныла от боли, но, как это ни парадоксально, отчаянию примешивалось чувство явного облегчения. Теперь я снова был вольным странником, ни о ком больше не нужно думать, мучиться, считая каждую минуту до встречи, изнемогать от тоски. Теперь не нужно будет объясняться с родителями, которые наверняка не одобрили бы мой выбор. В какой-то момент я поймал себя на том, что мне обидно расставаться не столько с самой Эвелин, сколько со сладостной грезой. Как бы то ни было, я решил, что имею право по крайней мере выслушать объяснение, мне надоело, что все вокруг помыкают мной как хотят. Я был распален гневом и обидой, но решил потерпеть до обеда. Если эта обманщица за это время не появится или не пришлет хотя бы записку, поднимусь наверх и непременно попытаюсь с ней увидеться, черт с ними с приличиями. Да, я был основательно расстроен словами констебля, и с каждой минутой меня все больше удручало подозрительное исчезновение Марселя.

Решение-то я принял, однако при мысли о том, что Эвелин наверняка встретит меня упорным молчанием и почти наверняка рассердится, сердце мое зачастило, а к щекам прилила кровь. Я вспомнил, какое это непредсказуемое и непостижимое создание: посмотришь - сама доброта, кротость и отзывчивость, но иногда... что ж, глупо было перед собой притворяться... да, иногда она была холодна и равнодушна, как каменная стена. Но лишь сейчас, в эти горькие минуты я осознал, что Эвелин всегда вызывала во мне не только желание защитить ее, такую трогательную, хрупкую и беззащитную, но и страх, смешанный с недоумением. А теперь еще я по ее милости оказался в идиотском положении: сама принимала мои ухаживанья и даже согласилась признать нашу тайную помолвку. И вдруг нате вам: совершенно случайно я узнаю, что мне дали отставку, причем без всякого предупреждения. Если я потребую объяснения, меня наверняка обвинят в назойливости. Если же промолчу, она потихоньку упорхнет, ну а я останусь в дураках.

Я бродил по дому, по коридорам, по лестницам и лестничным площадкам, вверх-вниз, туда-сюда, от нечего делать слонялся по необжитым частям дома. Эти заброшенные спальни были покрыты толстым слоем пыли, на потолках и стенах темнели разводы от сырости, а края ковров были источены прожорливой молью. Боже мой, каким же роскошным был когда-то этот домина! Чувствовалось, что прежде тут жили на широкую ногу! Наверняка всюду сновали десятки слуг и веселились когорты гостей! Теперь лишь пятая часть дома использовалось, а все остальные помещения были в плачевном состоянии. Испытывал ли я сожаление? Трудно сказать. Конечно, было жаль, что такой добротный замечательный дом доведен до полного упадка. Но сокрушаться о том, что Джим и Урсула не могут позволить себе нанять полсотни слуг, чтобы с еще большим комфортом наслаждаться бездельем и ублажать своих друзей, таких же бездельников? Нет, их мне точно не было жаль. Господи, и что тогда на меня нашло? Почему я вбил себе в голову, что буду счастлив среди всей этой ветхой загубленной роскоши, если вдруг стану ее владельцем?

Ускорив шаг, я поспешил убраться из этих руин, вернуться в обитаемую зону. Никого не было видно, все разбрелись по своим комнатам, кто отдыхать, кто обдумывать все эти бесконечные напасти. Странное дело, где бы я ни находился, в какую бы дверь ни заглядывал, мне почему-то казалось, что я сейчас увижу Пармура. Увижу, как он сидит в кресле, сложив на груди кисти с длинными крепкими пальцами, дремлет или улыбается своим мыслям, вытянув вперед и скрестив коротковатые мощные ноги с маленькими ступнями. Или как он стоит опершись спиной о камин, а сзади на каминной полке - неизменный стаканчик с виски. Да, это и в самом деле было странно. Пока этот человек был жив, я едва его замечал, а теперь я, сам толком того не осознавая, всюду его искал и скучат по нем.

Скучал, слишком мягко сказано. Его образ буквально меня преследовал: то вспоминалось, как он понимающе мне подмигивает, то лукавая улыбка, то как он звучным своим баритоном обстоятельно рассказывает мне о своем падении. И о своем отчаянии. Рассказывает с усталой усмешкой, сквозь которую, однако, пробивалась щемящая боль. А потом перед моим мысленным взглядом возникла неподвижная темная фигура на той скамье у пруда, заросшего лилиями, и мысок начищенного ботинка, в котором мягко отражался серебристый лунный свет. При всем своем неодолимом безволии и безалаберности доктор умудрился не огрубеть душой, остаться добрым малым. В принципе, я запросто мог представить, как однажды, не выдержав бесконечных терзаний из-за своих неудач, Пармур схватил пистолет и застрелился. Но представить себе, чтобы такой человек мог прокрасться к черному выходу, а потом окольными путями пробраться к кустам и залечь там, выжидая, когда на дорожке появится другой неудачник, во многом схожий с ним самим, простодушный меланхолик Хьюго? Чтобы Хилари Пармур мог выстрелить ему в спину ради благополучия Урсулы Алстон, а значит, в какой-то степени, и своего собственного? Ради этого белого слона {По легенде, один из королей Сиама, желая разорить неугодного подданного, подарил ему священного белого слона, на содержание которого уходило много денег}, именуемого Алстон-холл?