Юлиан Семенов - На "козле" за волком

Это случилось уже под вечер, когда Ванган взял еще двух волков. Машину особенно резко бросило на бугорке, и мотор, захлебнувшись, остановился, и стало так тихо, что было слышно, как, потрескивая, тлела сигаретка, зажатая в углу резко очерченного вангановского рта.

Словно почувствовав то, что сейчас чувствует Степанов, Ванган сказал:

— Я сушу сигареты на радиаторах отопления. Открываю пачку, снимаю «серебро» и кладу на батарею в кухне — там самая горячая.

— Мы тоже называли «серебром» сигаретную бумажку.

— Так ее, наверное, все называют в детстве.

— Ты когда начал курить?

— Во время голода. Когда была война. А ты?

— Тогда же.

— Мунко, — спросил Ванган, откашлявшись, — у тебя в радиаторе антифриз?

— Вода.

— Почему?

— Старые шоферы говорят, что антифриз разъедает патрубки.

— Мало ли что говорят старые люди… Сколько времени будет замерзать вода в радиаторе?

Мунко открыл дверь «козла», послюнил палец, поднял его над крышей.

— Минут за тридцать вода станет льдом, — сказал он улыбчиво.

— А что у нас случилось с мотором?

— Не знаю… Думаю — полетел карбюратор. У меня плохая прокладка…

— Думать ты будешь после, сначала посмотри, что у нас с мотором. Сколько времени тебе нужно на ремонт карбюратора?

— Полчаса.

— Значит, вода не успеет замерзнуть?

— Не должна, — бодро ответил Мунко.

Ванган раскрыл карту (карта была старая, как у военных, и Степанов снова подивился несоответствию гражданского обдрипанного портфеля и аккуратно сложенной военной карты).

— До ближайшей юрты, — задумчиво сказал Ванган, — километров сорок…

— Почему ты об этом?

— Наш парень слишком веселый человек…

— Ну и что?

— Я не верю слишком веселым людям… Машина может замерзнуть…

— Дойдем до юрты?

— Через час наступит ночь…

— Костер?

— Смысл? Да и не из чего. Трава прогорает, как порох.

Мунко заглянул в кабину, по-прежнему улыбаясь.

— Точно, — сказал он, — полетела прокладка. Как я и думал.

— Ставь запасную. Мы тебе поможем.

— А у меня нет запасной.

Тепло от печки исчезло за минуту. Степанов поразился тому, как быстро побеждает стужа. Стекла покрылись плюшевым инеем от их дыхания, единственным символом тепла сейчас осталось дыхание.

— Нож у тебя есть? — спросил Степанов, чувствуя, как холод начал медленно заползать под меховую куртку, леденяще прикасаясь к коже.

— Нож есть у каждого монгола, — ответил Мунко и полез за пазуху. Улыбка сошла с его лица, когда он кончил шарить по всем карманам, — ножа у него не было.

— На, — сказал Ванган, достав из портфеля острый, как бритва, кинжал (он очень красиво резал им вареное мясо). — Зачем он тебе? Кажется, не в обычае русских делать харакири?

— Нам придется сделать харакири, если ты откажешься пожертвовать своим портфелем.

— Ты думаешь, кожа портфеля заменит прокладку?

— Хоть доберемся до какой-нибудь дороги.

— Какой-нибудь! — усмехнулся Ванган. — Здесь только одна дорога — та, с которой мы свернули утром… Она в пятидесяти километрах отсюда. А от дороги до города — еще пятьдесят. А машины по ней кончают ходить в пять часов из-за этих морозов.

Ванган снял варежки и начал дуть на пальцы. Они стали желто-синими, как у покойника.

Степанов вырезал прокладку — по той разорванной, которую снял с карбюратора Мунко. Ванган, наблюдая за работой, продолжал дуть на коченеющие пальцы. Раза два он посмотрел на часы.

«Нам отпущено полчаса, от силы минут сорок… А уже прошло, наверное, минут пять, — подумал Степанов. — Или семь».

— Восемь, — заметив его взгляд, сказал Ванган.

Степанов вспомнил, как однажды в Арктике их маленький «Антон», поднявшись со льдины, попал в туман. Летчик Коля Николашкин (его имя и фамилию всегда пели в отряде: «Ах ты Коля Николашкин!») развернулся, чтобы посадить самолет, но льдину, с которой они только что взлетели, порвало трещиной. Запаса горючего было на триста километров, все соседние льдины в тумане, до большого аэродрома, на земле, — пять тысяч верст.

Они были обречены, но ревел мотор, в кабине было тепло, работали датчики, по радио можно было поймать музыку из Аляски, и то, что неминуемо должно наступить через час с небольшим, когда мотор сожрет бензин и самолет врежется в торосы, скрытые туманом, казалось чем-то невозможным и диким. Ведь люди семидесятых годов так привыкли к могуществу подвластной им техники.

Степанов только потом понял — уже когда Коля Николашкин за пять минут перед тем, как должен был кончиться бензин, чудом посадив самолет, сделался белым, словно полотно, — как близок он был к тому, чтобы исчезнуть, унеся с собой все то, что он обязан был отдать…

И сейчас, когда холод с каждой минутой становился все более близким, когда пальцы задеревенели и дышать было трудно, а до дороги было всего пятьдесят километров, которые никак не одолеть по такой стуже, ощущение безысходности возникло в Степанове внезапно — как гнев. Но сейчас не было Коли Николашкина, на которого можно надеяться, — «он умеет, он посадит самолет вслепую», — не было комиссара охраны Сисука, который знает все тропы Патет-Лао, — «он успеет увести от диверсантов, которых забросили с вертолетов из Сайгона», — был только ты сам, Ванган, Мунко и мороз пятьдесят градусов.

Чем дольше жил Степанов, тем осознаннее он боялся смерти, но не потому только, что факт распада материи, организованной в субстанцию Дмитрия Степанова, страшил его своей алогичностью и произволом, — нет. Он боялся не успеть сделать то, что считал своим долгом сделать.

Когда он болел, Надя говорила:

— Ты, как все мужчины, не умеешь переносить боль.

А он умел, как все мужчины, переносить боль. Просто он злился, что может не успеть. Не успеть — это и есть ощущение собственного бессилия, а его-то и боятся больше всего мужчины.

Мунко влез в мотор с головой. Он копошился там, тихонько чертыхаясь. Голос его сейчас показался Степанову совсем еще детским.

«Интересно, сколько ему? — подумал Степанов. — Видимо, не больше двадцати пяти. Наверное, он пока еще не понял, что случилось… В молодости мы не реагируем на опасность… Проклятие жизненного опыта… Хорошая, конечно, штука, но она, как компас, указывает только один путь самый верный и короткий. А может быть, счастье-то ждало каждого из нас на длинной дороге, на той, которую мы не избрали: жизненный опыт подсказал, что это неверно, ненадежно, неудобно…»

(Ну кто сказал, что счастье — «удобно»? Удобным обязан быть стульчик и газовая плита…)

— Ну? — спросил Ванган. — Как?

Мунко, перестав чертыхаться, ответил:

— Пальцы что-то не двигаются.

— Давай я погрею твои пальцы.

Мунко с готовностью вылез из мотора и спрыгнул на землю. Степанову показалось, что в воздухе зазвенело.