Владимир Кашин - Тайна забытого дела

Она ничего не знала, но, вспоминая подслушанный ночной разговор, могла думать все, что угодно. Боялась за отца. Тяжкий камень лег на сердце…

Клава убрала в комнате, села на кровать. В последние дни у нее снова появилось желание думать. Ведь после того, что стряслось в ее жизни, она на какое-то время потеряла способность размышлять. Это произошло неожиданно и было ужасно. Голову заполнили ощущения голода, страха. Ни о чем, решительно ни о чем не могла и не хотела она думать ни на старой квартире, в особняке, который стал кладбищем ее семьи, ни в городских трущобах, ни в «меблированных комнатах».

А потом пропало и чувство страха, осталось только отвращение ко всему, что видели ее глаза, что ложилось на душу. Улицы стали не теми, по которым она ходила и ездила в детстве, воздух перестал быть чистым и душистым, даже днем казалось не светло, а темно, а люди — люди стали чужими, словно не они жили здесь раньше. Все вокруг казалось холодным, тяжкий камень на сердце все лежал и лежал. И она исступленно смотрела на улыбающихся работниц, которые с удовольствием пели новые песни о «кирпичиках» и «желтых ботиночках», которые «зажгли в душе моей пылающий пожар», удивляясь им, как пришельцам с иной планеты.

А когда попала сюда, в эту подслеповатую комнатенку милиционера, с нее словно спало оцепенение. Начали возвращаться и мысли. Это было мучительно: сердце словно размораживалось, и при этом так же, как когда согреваются замерзшие пальцы, ощущалось покалывание — было приятно, но больно, и именно поэтому она иногда бессильно и, как думал Решетняк, беспричинно плакала.

В том, что снова обрела она способность думать, вспоминать, что увидела теперь яму, в которую столкнула ее жизнь, был повинен Решетняк. Сердилась на него — заботы инспектора вызывали у нее сначала только злобу. Хотела сбежать от него. Но куда? Опять в эту же скользкую яму? Нет, на это она не могла решиться.

Теперь то и дело вставал в памяти тот первый в ее жизни допрос, который вел Решетняк:

— Где вы были в эту ночь?

— Как — «где»? Спала в своей спальне. А потом мучилась здесь, в милиции.

— Так, так. Когда легли?

— Как всегда, в десять.

— Читали ли вы на ночь, не читали?

Пожала плечами. Какое может быть чтение, если керосин выдают только банковской страже, и то не всегда. Несмотря на серьезность обстановки, вопрос инспектора милиции показался ей не только глупым, но и смешным — особенно по интонации, напоминавшей: «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» Впрочем, этот лохматый, наверно, понятия не имеет о Шекспире.

Как же здесь все было ей противно: и слова, и манеры этих людей, и обмотки на их ногах, длинные мешковатые шинели, тяжелый и устоявшийся запах махорки, хриплые голоса и глаза фанатиков.

— Отца вы вечером не видели вчера?

Клава не так зло, как раньше, взглянула на следователя. Он или лишен элементарного слуха и поэтому не чувствует в своих вопросах интонации Отелло, или действительно не знает, кто это такой.

— Вчера вечером? Видела. Приходила к нему, чтобы, как всегда, пожелать ему покойной ночи.

— Что он сказал вам?

— Как всегда, поцеловал и пожелал покойной ночи.

— Вы не заметили ничего необычного в его поведении?

— Нет.

— В одежде?

— На нем была, как всегда, его любимая меховая куртка. У нас ведь всегда теперь, — она подчеркнула это слово, — холодно.

Он не обратил на это внимания.

— Так, так. Значит, ничего особенного не сказал?

— Нет.

— И вы ушли от него сразу в свою спальню? Больше не заходили никуда?

— Нет.

— Где была в это время ваша мачеха?

— Наверно, в своей спальне.

— А брат?

— Он боится спать один. Евфросинья Ивановна берет его к себе.

— Вы не слышали какого-нибудь шума в доме или во дворе, когда лежали в постели?

— Кроме сильного ветра, ничего.

— Сразу уснули?

— Наверно, через полчаса. Лежала и прислушивалась, как воет ветер, как дрожат стекла в окнах под дождем и снегом.

— Среди ночи не просыпались?

Клава побледнела.

— Меня разбудили и вытащили из постели ваши хамы.

У молодого инспектора терпение оказалось завидным.

— А перед тем, как к вам пришли?

— Я сплю одетая. Согрелась и крепко спала.

Так допрашивал ее Решетняк.

А теперь, сама не зная почему, волнуясь, ждала она его, своего врага, одного из тех, кто перевернул и сделал несчастной всю ее жизнь.

Его не было.

Наступил вечер. Сумерки вползли в комнатушку и словно одеялом укрыли лежавшую на кровати с открытыми глазами Клаву. Настала ночь. Решетняка все не было, и Клава уснула, думая, что он появится завтра.

Ночью ей снилось продолжение допроса.

— Ваша спальня далеко от конторы банка и хранилища? Покажите вот здесь, на плане.

— Между нашей квартирой и банком — железная сетка, которая на ночь запирается на ключ.

— И в эту ночь она тоже была заперта?

— Меня это не интересовало.

— А кто обычно ее запирал?

— Наверно, отец. Кто же еще!

— А до национализации?

— Не знаю. Тогда было много служащих, а меня дела отца не касались.

Клава старалась держаться спокойно, но ей это плохо удавалось. Брошенная среди ночи в камеру, она и на мгновение не сомкнула глаз. При мысли, что ей придется пережить еще одну, а может быть, и не одну еще такую ночь, ее начинало трясти. И она с ужасом думала о безжалостном инспекторе. Когда Решетняк умолк и, сдвинув брови, уставился на нее, она опустила ресницы, осмелилась спросить:

— А отец мой здесь? А брат? Он ведь совсем еще ребенок.

— Брат ваш дома. За ним присмотрят. Мачеха у нас. Хотите увидеться с ней?

Клава покачала головой:

— Я спрашиваю об отце. Где он?

— Об этом мы хотели спросить вас.

Она молчала.

— Ваш отец — враг революционного пролетариата и трудового крестьянства. Вместе с неизвестными бандитами он ограбил доверенный ему банк, украл ценности, которые принадлежат народу. И сбежал, оставив на произвол судьбы собственных детей. Но рука красного правосудия…

— Нет, нет! — закричала Клава. — Это неправда!

И потеряла сознание. Когда пришла в себя, увидела в комнате еще несколько милиционеров. Решетняк стоял над нею с кружкой воды.

— Домой сами доберетесь или довезти?

— Дойдет! — услышала она чей-то голос. — Не разводи с ней, Леша, буржуйских антимоний!

Она ухватилась за край стола и встала.

— Где мой отец? — спросила еле слышно.

Решетняк поставил кружку на подоконник, развел руками:

— Ищем. Вы можете нам помочь. Да, да… Все, что услышите или узнаете об ограблении банка, рассказывайте нам. Придете сюда, спросите меня, Решетняка. Понятно?

Она кивнула и вышла на улицу.

…Проснулась Клава под утро от настойчивого стука в окно. Открыла дверь, даже не спросив, кто. Какие-то люди, обвешанные пулеметными лентами, поддерживали под руки Решетняка. На левой ноге его вместо сапога была перевязка.