Юрий Гончаров - Бардадым – король черной масти

Это была нелегкая задача – все знать и сидеть, курить с самым обычным видом, разговаривать в обычных своих интонациях, ничем не обнаруживая своего знания, своего отвращения к Клушину и своего страха, ибо, когда им приходилось оставаться один на один, в Костю на совершенно справедливых основаниях закрадывалось еще и это чувство. А вдруг Клушин догадывается? А вдруг он унюхал? А вдруг, несмотря на предупреждения, кто-то сболтнул о Костиных расспросах среди деревенских жителей и это уже достигло ушей дяди Пети?

Особенно жутко становилось Косте по ночам. Он укладывался на лавке, потягивался, зевал, делал вид, что хочет спать и с удовольствием сейчас заснет, но, когда потухал свет – не засыпал, лежал, бодрствуя, чутко прислушиваясь к посапыванию на печи. При каждом шуме, шорохе, шевелении все в Косте немедленно настораживалось. Если дядя Петя слезал среди ночи – по нужде или попить воды, – Костя весь обращался в напружиненные мускулы и следил за его передвижениями по хате, приготовленный уже к самому дурному. Спал он крошечными отрезками, даже во сне продолжая пребывать начеку, беспрерывно пробуждаясь от чувства тревоги. Нет, все спокойно, дядя Петя на печи, дышит ровно. Можно допустить к себе сон еще на минуту…

Перед первой же ночью, предвидя, в какую обратятся они пытку, Костя подумал: надо куда-нибудь перейти, хотя бы к Евстратову, в его столярку, на стружки. Но тут же категорически отбросил эту мысль. Нельзя ничего менять. Все должно оставаться по-прежнему, чтобы не вызвать у Клушина подозрений. Возникнут они – ведь сбежит и не сыщешь!

– А чтой-то ты на ночь глядя? – спросил дядя Петя, смачно вдобавок к картошке откусывая от луковицы. – Ехал бы уж утром, какая тебе спехота? Сходил бы в клуб, поглядел бы на представление. Артисты дают. Одного я сейчас с Порони вез. Ничего мужик, веселый, хваткий…

– Работа, дядя Петя, работа! – улыбнулся Костя. – Некогда представления глядеть.

– А, ваша работа! – сказал Клушин с добродушной подковыркою. – Вы вон показали, какие вы работнички! Чуть не сотней человек одного дурня полгода ловили, а он тут же, насупротив, на чердаку сидел…

– Бывает, дядя Петя, бывает!.. Однако ж – поймали!

– Сто против одного? Как не поймать! Это дурей его быть. А все ж таки ему спасибо сказать надо!

– Это за что же?

– Как за что? Что только двоих прикокошил, а не полсела. Мог бы и полсела – при таких-то розысках…

Дядя Петя засмеялся мелким горловым смешком.

– А вообще – прямо байка, да и все! – произнес он с искренним и серьезным удивлением. – Двадцать лет рядом на чердаку сидел – и хоть бы кто дознался! Это сколько ж раз мог он, допустим, меня такого-то по башке бадиком огреть? Я вот тут двадцать лет помещаюсь и, выходит, все двадцать лет на волос от смерти проживал… Иной раз ведь как идешь? Полночь-заполночь… Пока машину поставишь, пока что… Подвернулся б ему так-то вот ненароком под руку – оглоушил бы по черепушке и – всё, поминай как звали! За какие-нибудь вот за эти сапоги, – вытянул дядя Петя из-под стола ногу. – Или за тужурку… Ей новой цена семь с полтиной, а за такую-то вот, – кивнул он на висящий пиджак, – и трояка много. Стало быть, за трояк жизню бы и потерял… Что ж ему, паразиту, теперь будет?

– Там поглядят…

– Чего ж глядеть? Душегуб, паразит, убивец! С фронту убег… На таких глядеть нечего, с такими надо как? Раз-два и – готово!

– Правильно, – согласился Костя, пытаясь проникнуть взглядом в темноту под щетину дяди Петиных бровей.

– Ну, а коли правильно – так чего ж?

– Чего ж? Да ведь.. – приостановился в долгой паузе Костя. – За старую вину с него уже не взыщешь, амнистия специальная была. Он просто не знал, а то б мог свободно и раньше вылезти. А за новое… только что за кражу штанов у Алика да гармошки и можно его привлечь. Убил-то Извалова не он.

Дядя Петя перестал жевать. Он приподнял голову, наставляя свой взгляд на Костю; свет лампочки, висевшей над столом, попал ему на ресницы, в зрачки, и Костя увидел, какой в них напряженный блеск, сколько в них немого старания самому, без вопросов вслух, понять, что означают Костины слова.

Ох, не надо, не надо было бы ему их говорить! Но внутри него точно соскочила какая-то тормозная защелка, которая все в нем держала. Слишком уж много было присоединено его собственного, личного чувства, чтобы тормозная защелка могла выдержать такую нагрузку.

– Почему же это – не он? – спросил дядя Петя с недоверием и подозрительностью. – Какая-то у вас чехарда все время: то он, то не он…

– Да это уж как само выходит. Думали – он. А вышло – не он.

– А кто же?

– Икс.

– Кто-кто?

– Икс.

– Это что ж – фамилия такая?

– Зачем фамилия. Икс – это значит «некто», неизвестный.

– Значит, обратно – неизвестный?

– Нет, это я его так только называю. А вообще-то он уже нам известный…

– Задержали?

– Да… Почти.

– Почему ж – почти? Стало быть – опять сомнение?

– На этот раз без сомнений.

– И кто же? Из наших садовских кто?

– Из садовских…

– Авдохин?

– Эк вы всё Авдохина под это дело суете!

– Да как же его не совать, паразита! Десятку заначил… Раз он такой бесстыжий – его на все что хошь достанет!

«Испуган! Он уже испуган! – отметил про себя Костя, наблюдая перемены в дяди Петином лице. – Когда арестовали Голубятникова, он был рад. Значит, больше не будут рыть. Как он ждал, чтобы кто-нибудь, наконец, сел! Старался сам, намекал на Авдохина, на его колодец… А теперь он опять встревожен, потому что опять идут по следам, снова роют, ищут, и снова он в опасности: могут ведь наткнуться и на него… Но того, что уже наткнулись – этого он еще не понимает, еще не сообразил…»

– Так Авдохин?

– Я же сказал – Икс.

– Значит, не Авдохин? И местный, и не Авдохин… – размышляя, проговорил дядя Петя. – Прямо загадка…

– Да. Была!

– Эх, жалко, говорить вам не велено… Больно уж интересно было б узнать!

– Если уж так интересно, могу сделать исключение… Расскажу!

– Не то правда? Ну-ка, ну! – оживился дядя Петя.

«Нельзя! Не надо!» – попытался остановить себя Костя. Но искушение было чертовски велико. Его точно подмывало. Перед ним на столе двигались руки Клушина, полубессознательно сгребая в кучку соль, в другую кучку – картофельные шкурки, – корявые, загрубелые руки, с синей грязью под ногтями – те самые, которые направляли в партизан винтовку, которые убили Извалова и Артамонова. Перед ним в расстоянии каких-нибудь полутора-двух метров было зло, какое даже трудно себе помыслить, какое редко кому встречается на земле, не такой уж, в общем, бедной злом… А он был с ним лицом к лицу. Он знал это зло досконально, понимал его в каждом движении, даже в самом скрытном, затаенном. Что-то выпирало из Кости, требовало выхода, и удержаться не было решительно никакой мочи…