Олег Игнатьев - Магия крови

Думая о сыновьях, жалея, что он редко общается с ними, Климов в то же время не мог избавиться от убеждения, что чередование или повторение одних и тех же поступков, одной и той же линии поведения в жизни человека не бывает случайным. В каждом есть какая-то программа, которую он выполняет слепо, безотчетно, неосознанно. Сам он, например, мечтал стать архитектором, а получился сыщик. И теперь, когда его младший сын уверял себя и всех вокруг, что станет авиаконструктором, а жена начинала волноваться и, горячась, доказывать, что сын генерала никогда не станет маршалом, потому что у маршала у самого есть дети, Климов лишь посмеивался: глупые, глупые люди! Они думают, что чем больше они говорят о себе, тем им легче будет жить. Как бы не так. Наши надежды глухи к нашим словам. Наоборот: от произнесения вслух они становятся еще хитрее, изворотливее, недоступнее и держатся с нами так же пренебрежительно-властно, как молодая обаятельная женщина с влюбленным в нее стариком. Почти не пряча от него своей издевки. Да оно и понятно: насколько прекрасна безнадежная любовь в юности, настолько она отвратительна в старости. Нет, свои мечты надо скрывать, тогда они смогут стать явью. Беда в том, что, когда робкого человека очень беспокоит исход какой-нибудь его затеи, он заранее смиряется с поражением. Другими словами, шкура барана хороша в стаде овец, но не в стае волков.

Сон явно не шел, и Климов решил ехать на работу. Как ни крути, а не любил он праздники и выходные дни. Он от них отвык. Особенно его возмущали торжества и юбилейные застолья, все это организованное ничегонеделание. Жена категорически не соглашалась с ним, и он оправдывался тем, что характер формирует среда, окружение. А какое оно у него? Работающее и днем и ночью, без выходных и праздников. Семисезонное.

За окном порывисто зашелестели тополя, и к шуму ветра в листьях стал примешиваться стук дождя. Он молотил по стеклам нудно, забубенно, бесприютно.

Климов поднялся с дивана, помотал тяжелой головой и начал одеваться. Как ни волынь, а дело делать за него никто не будет, ограбление квартиры Озадовского висит на его шее. Работа хоть и не одного дня, но когда-то и ее надо заканчивать. Брать домой материалы следствия он зарекся еще в начале своей службы. Тогда он поленился заехать на работу после осмотра места происшествия и повез ампулы с неизвестным лекарством, найденные возле трупа убитой на пляже девицы, домой. Он точно помнил, что выложил их, завернутые в бумажку, на прикроватную тумбочку, но утром, поднявшись по срочному звонку, уехал без них. Потом три дня ему было ни до чего: мотался по области за вероятным убийцей, а когда хватился, ампулы исчезли. Как сквозь землю провалились! Он с женой переворошил все вещи, излазил полки, антресоли, по сорок раз на дню заглядывал под тумбочки, шкафы, кровати, но найти так и не смог. То, что он тогда пережил, навсегда отбило у него охоту к подобной практике. Теперь он лучше десять раз проверит, все ли в порядке, все ли на месте, чем допустит прежнюю рассеянность.

«Педант? — спросил он у своего отражения, стоя перед зеркалом, и, сбривая пятидневную щетину, сам себе ответил: — Возможно». Но другим ему уже не быть.

Придя на работу, Климов первым делом отправил запрос в Министерство обороны. Без точных данных о рядовом Легостаеве, без его фотографии и фамилий хотя бы некоторых его командиров и сослуживцев рассчитывать на результативность розыска не приходилось. Да он, откровенно говоря, с самого начала не очень верил в успех этого дела, но для очистки совести… А лучше, если бы Легостаева забрала свое заявление и поняла всю несерьезность своих надежд на уголовный розыск. Тот, кто пропал без вести в Афганистане, скорее объявится в Канаде или в США, нежели в их городе. К чему себя обманывать, ей-богу!

Считая, что это было бы самым разумным, он набрал номер Легостаевой, но в последний момент передумал. Не стоит раньше времени паниковать, да и ответа из министерства надо бы дождаться… для начала. Словом, не горит. А вот с Озадовским надо встретиться.

На его счастье, тот оказался дома.

— Приезжайте, я вас жду, — раздался простуженно-сиплый голос профессора, и Климов заторопился.

За окном шумел, стучался в стекла дождь, и его монотонно-дробное постукивание по железному карнизу напоминало возню кормящихся голубей. Через открытую форточку в кабинет резво залетали брызги дождевых капель, и ему пришлось закрыть ее перед уходом.

Озадовский оказался крупным большелобым стариком с трубкой во рту. Горло его было замотано теплым шарфом, и от этого он выглядел еще крупнее. Климов знал, что профессору уже за восемьдесят, но вид у него был отнюдь не дряхлый.

— Сюда, пожалуйста, — вынимая трубку изо рта, повел рукой в сторону боковой комнаты хозяин и пропустил Климова вперед с тем подкупающим радушием, за которым угадывается не только благоприобретенная обходительность и вежливость знатока человеческих душ, но и старомодное светское воспитание. Жена, увлекавшаяся в студенчестве психиатрией, рассказывала, что профессор несколько семестров учился в Сорбоннском университете, в совершенстве знает французский, английский и ряд восточных языков и даже знаком с Сальвадором Дали через его жену Галу.

Войдя в указанную дверь, состоявшую из двух неслышно раскрывшихся створок, вероятнее всего, сделанных из мореного дуба, Климов сообразил, что находится в домашней библиотеке профессора. Все четыре стены занимали книжные шкафы и полки. Массивные, ручной работы, с кое-где потрескавшейся полировкой.

Изысканно-мягко и вместе с тем непринужденно хозяин тронул его за плечо и, приглашающе указывая на одно из кресел, улыбнулся:

— Будем знакомиться.

Он слегка поклонился и вальяжно представился:

— Озадовский Иннокентий Саввович. Профессор медицины.

Климову почудилось, что он слегка грассирует, но это ему даже понравилось.

— А я Климов, кстати, муж вашей бывшей ученицы.

— Очень приятно. А по батюшке?

— Юрий Васильевич.

— Отлично. Вот мы с вами, так сказать, и встретились. Отныне будем узнавать друг друга и на улице.

— Конечно, — поспешил заверить его Климов и отметил про себя, что на какое-то мгновение брови Озадовского сошлись к переносице, а взгляд стал углубленно-зорким.

— Простите, а фамилия жены?

— Сухейко.

Озадовский закусил трубку, задумался.

— Нет, вы знаете, не помню… Как ее зовут?

— Оксана.

Окутав себя облаком пахучего табачного дыма, хозяин прошелся вдоль книжных шкафов, отражаясь в их толстых синих стеклах, и задумчиво остановился. Было видно, что он смущен провалом памяти, и Климов пришел ему на помощь:

— Речь не о ней, я, в сущности, по поводу…