Николай Гейнце - В тине адвокатуры

— Говорит мне все, — хрипел Александр Васильевич, — не верю, да не верю.

— Я ей и то, и се.

— Не верю.

— Рассердило это меня наконец, я ей и говорю: у меня, сударыня, есть бык, он тоже ничему не верит.

Дамы и Гиршфельд расхохотались.

В Александре Васильевиче Николай Леопольдович нашел себе достойного руководителя на адвокатском поприще, Левицкий же в Гиршфельде — неуклонно шествующего по стопам своего учителя ученика.

Беззастенчивость и нахальство Левицкого вошли в пословицу.

Чтобы судить об успехах Гиршфельда в этом направлении, под влиянием Александра Васильевича, достаточно сказать, что о Николае Леопольдовиче один почтенный товарищ председателя московского окружного суда выразился так:

— У этого Гиршфельда нахальства на десять Левицких хватит.

И он не преувеличил.

Первый урок этой судебной беззастенчивости получил Николай Леопольдович от Левицкого в первый год своего у него помощничества. Они отправились вместе на защиту в один из провинциальных городов, лежащих недалеко от Москвы.

Предано было суду целое конкурсное управление, Левицкий защищал председателя, а Гиршфельд и другой помощник Александра Васильевича — двух кураторов.

Провинциальный суд оказался благоговеющим перед знаменитым московским адвокатом и ученым. Все требования его беспрекословно исполнялись. После постановки вопросов о виновности подсудимых, Левицкий внес в редакцию их некоторое изменение.

Несмотря на протест товарища прокурора, суд постановил принять измененную редакцию. Когда это определение суда было объявлено, Александр Васильевич, садясь на стул, громко в лицо суда проговорил:

— Ну, теперь есть противоречие!

Даже Николай Леопольдович, сконфузившись, опустил голову.

В поставленных по редакции Левицкого вопросах не оказалось состава преступления, что потом и признал сенат по жалобе того же Левицкого. Дальше этого идти было некуда.

Общественное мнение о себе Левицкий игнорировал совершенно: дай на ручку денег кучку — всю-то правду расскажу было его любимой поговоркой.

Однажды он возвратился в Москву из одного провинциального города, куда ездил за большую сумму в качестве гражданского истца и частного обвинителя со стороны очень и очень скомпрометированного в деле лица. Подсудимая была торжественно оправдана, и газеты рассказывали, что Левицкий, не дождавшись вердикта присяжных заседателей, скрылся из залы судебных заседаний.

— Правда, Аександр Васильевич, что вы обратились в позорное бегство? — спросили его шутя в суде товарищи.

— Ничуть не обратился в бегство, — захрипел в ответ Левицкий, — я поехал в гостиницу закусить и послать лакея узнать, чем кончилось дело. Когда же он возвратился и сказал мне, что подсудимую оправдали, я дал ему рубль на водку, чтобы он не подумал, что я этим недоволен.

Таков был патрон Николая Леопольдовича.

Прибыв в Москву вместе со своими первыми доверительницами, княгиней и княжнами Шестовыми, Гиршфельд нанял себе на одной из лучших улиц города холостую квартирку, обставил ее всевозможной роскошью и той необходимою, показною, солидностью делового человека.

Роскошная приемная и громадный кабинет, уставленный шкафами с законами и юридической библиотекой и столом, заваленным книгами и бумагами, должны были производить подавляющее впечатление на клиентов.

Николай Леопольдович в этом не ошибся. Успев сделаться протеже Левицкого, он в скором времени приобрел весьма солидную практику. Это зависело отчасти от его полной обеспеченности в финансовом отношении, дававшей ему возможность брать первое время дела по выбору, с обеспеченным успехом.

Капитал Маргариты Дмитриевны, жалованье, получаемое от княгини, и бесконтрольное пока распоряжение шестовскими капиталами сослужили ему свою службу.

Гиршфельд не ограничился одной своей квартирой и нанял другое помещение на бойкой торговой улице, где завел контору и принимал в известные часы. Обстановка конторы также была роскошна. Кроме того, как повествовали некоторые московские всезнайки. Николай Леопольдович был настоящим владельцем скромного Кабинета справок и совещаний, существовавшего в Москве под фирмою отставного полковника Андрея Матвеевича Вурцеля, большого пройдохи, служившего когда-то в штате московской полиции.

Так расставил этот новый московский паук свою паутину, и доверчивые мухи всех сортов лезли в нее.

Жил он широко, что называется, на показ, и умел экономить там, где эта экономия не бросалась в глаза, другими словами, он сеял деньги лишь там, где надеялся сторицею собрать жатву. Имея в руках солидные средства, он стал гнаться за известностью, за рекламой и дорого платил, чтобы его имя появлялось на страницах московских газет. Даже знакомство его разделялось на показное и келейное, и в числе представителей последнего находился один известный московский репортер, Николай Ильич Петухов, вращавшийся среди московских редакций и купечества и служивший Николаю Леопольдовичу не только одним из проводников его славы, но и комиссионером его кабинета Справок и совещаний и конторы на торговой улице, доставлявшим ему иногда солидные купеческие дела для его практики, как присяжного стряпчего.

В кругу своих товарищей Гиршфельд держался важно и гордо, стараясь уверить их, что он следит за юридической наукой и литературой, и что ни одно мало-мальски выдающееся сочинение на русском и иностранных языках не ускользает от его любезности. Товарищи не любили его и в шутку прозвали московским Жюль Фавром.

Московский Демосфен, любитель открытия новых талантов, принял было сначала и его под свое покровительство, но вскоре разочаровался.

— Нет, это не то, я думал, что это будет новая звезда, а это гнилушка, светящаяся в потемках! — определил он Гиршфельда на своем образном языке.

Однажды этот, уже разочарованный в Николае Леопольдовиче, знаменитый адвокат зло подшутил над ним. Он стоял в коридоре окружного суда и о чем-то горячо беседовал с группой собравшихся товарищей.

— О чем это вы ораторствуете? — подошел к нему Гиршфельд.

— Э, батенька, о чем мы говорим, вы еще не читали.

Окружающие в недоумении смолкли, так как разговор шел далеко не о чем-нибудь прочитанном.

— Что, что не читал, я все читаю! — запротестовал Николай Леопольдович.

— А вот и не все. Читали вы последнее сочинение известного немецкого ученого юриста Карпенсгалле: О разграничении гражданской и уголовной подсудности?

— Не успел, не успел, но у меня на столе лежит неразрезанное, на днях получил.

Московский Демосфен расхохотался.

— Ну, батюшка, я должен вам сознаться, что такого сочинения нет, а фамилию этого нового немецкого ученого я составил из двух сапожников в Газетном переулке — Карп и Галле.