Петр Северцев - Хакер хочет в Тамбов

А информация была несколько обескураживающей.

...Лиля Воронцова уже пережила самые тревожные дни -обычно это первые трое суток, – и теперь ей был важен только ответ, каким бы он ни был.

«Найдите его живого или мертвого, – говорили ее пронзительные черные глаза. – Я хочу знать, что случилось с моим мужем и я достаточно сильна, для того, чтобы вынести дурные вести».

Эти глубокие зрачки обволакивали меня каким-то мягким туманом, словно классная заставка к новой версии навороченного графического редактора, просили и требовали, умоляли и настаивали одновременно.

Но слова, которые произносили ее тонкие нервные губы, принадлежали, казалось, совсем другому человеку – рассудительному и безжалостному.

– Ожидание меня тяготит, – жестко сказала Воронцова, ничуть не стесняясь, что в такой ситуации говорит прежде всего о себе. – Я уже пережила его смерть внутри себя как возможную реальность. Я уже передумала все, что только возможно и устала от фантомов своего сознания. Теперь мне нужна только правда.

Лилия глубоко затянулась «Мальборо лайтс», потом еще и еще раз.

С ненавистью посмотрев на сморщенный окурок, который не принес ей необходимого никотинового насыщения, Воронцова сломала очередную сигарету, машинально вынутую из полупустой пачки и решительно достала из кухонного шкапчика крепкий «Голуаз».

– Пыталась бросить, перейдя на слабые сигареты, – пояснила она с печальной улыбкой. – В результате стала курить в два раза больше. Лучше уж так...

Милиция, разумеется, отказалась заводить дело и объявлять розыск, пока не пройдет положенный в таких случаях срок – месяц.

Но Лилия столько ждать не могла и не хотела, поэтому и обратилась ко мне.

Несмотря на пессимистическое настроение, Воронцова все же склонна была полагать, что ее муж жив, но находится в опасности.

– А что вас заставило придти к такому выводу? – спросил я. – Интуиция? Или факты?

Оказалось – и то и другое.

– Мой муж – неудачник, – так определила Воронцова своеобразную «профессию» своего благоверного. – Сколько я его помню, он вечно берется за дела, которые ему не по силам. Работает некоторое время как проклятый, потом все рушится и мы платим долги. После чего Сергей берется за новый проект.

Все началось еще в перестройку.

Воронцов ринулся в стихию свободного рынка как в омут -с головой.

И тут же попал в водоворот, из которого до сих пор не может выбраться.

Сначала был издательский бум.

Воронцов быстро нашел деньги, дешевую типографию и напечатал триста тысяч экземпляров брошюры Пуришкевича «Убийство Распутина».

Новоявленный издатель сделал ставку на интерес читателей к роковой фигуре в русской истории, авантюрном сюжете и еврейском вопросе.

Но не учел одного обстоятельства: эту ставку сделал не только он.

В это же время воспоминания Пуришкевича появились аж в трех изданиях, гораздо более презентабельных, нежели тетрадочка на плохой бумаге, скрепленная ненадежной скрепкой.

Сергей Воронцов оказался неважным коммерсантом – он гнался за только лишь дешевизной и в этом преуспел, но не учел такие важные факторы как внешний вид издания и конъюнктуру.

Вскоре его вежливо попросили вывезти со склада медленно гнившие там нераспроданные двести девяносто семь тысяч экземпляров.

Домой Воронцов допер только двадцать пачек, остальное пустили под нож – это было дешевле, чем платить за хранение.

И на несколько десятилетий семья Воронцовых, а также их соседи были обеспечены бумагой для разнообразных хозяйственных нужд.

Следующим соблазном оказались выборы.

Стать депутатом тогда было проще простого – во всяком случае, поначалу так казалось.

Знакомые на заводе зуборезных станков предложили Вороцнову, зная его неуемную энергию и демократические симпатии, выдвинуться в местные советы.

Первая встреча с избирателями прошла на ура, а второй не состоялось.

Нашлась более приемлемая кандидатура в профкоме того же завода, и Воронцову вежливо отказали.

Потом... если вкратце и по порядку, то потом были кролиководство, экстрасенсорика, компьютерная верстка, скупка ваучеров, реферирование, челночный бизнес и прозаические опыты.

Когда любовный роман под названием «Возвращенная девственность» был отвергнут пятью издательствами, Воронцов смирился.

Наступил период затишья после очередной неудачи, длившийся обычно месяц-другой.

Последний день своего пребывания в Тарасове Воронцов лежал на диване, – Лилия кивнула на кушетку в углу гостиной, – и меланхолично листал телефонный справочник.

И вот, неделю назад – исчез, не оставив даже краткой записки.

Воронцова ткнула белый тлеющий фильтр «Голуаза» в круглое донце хрустальной пепельницы и с силой затушила сигарету.

Я внимательно выслушал ее историю, копирнул основные моменты в свою память. Но, надо признаться, большого энтузиазма она у меня не вызвала.

– Давайте сразу определимся, – предложил я, поправив чуть сползшие на нос очки.

Мне, собственно говоря, следовало произнести такую фразу:

«Мне влом заниматься такой ерундой, а тебе, голубушка, это не по карману. Скажи спасибо, что выслушал, и – желаю удачи».

Но это, разумеется, было бы с моей стороны невежливо, и поэтому я перекодировал ее на более цивилизованный язык, оставив смысл в неприкосновенности:

– Ваша история вызывает у меня сочувствие, но, по правде говоря, не кажется перспективной. Я ведь не фирма добрых услуг, а частный детектив. Мне приходится зарабатывать на хлеб с маслом, подчас рискуя жизнью. И мои клиенты должным образом оценивают мой труд. Вы имеете представление о существующих расценках?

– Более-менее, – неуверенно ответила Лилия. – Но насчет денег вы можете не беспокоиться.

Я удивленно поднял брови.

– То есть?

– У меня есть друг, близкий друг, который... обеспечивает существование нашей семьи, – пояснила Лилия без тени смущения. – Жить-то на что-то надо, а от моего супруга толка – что от козла молока.

И тут же поправилась:

– В финансовом смысле, разумеется.

Честно говоря, я никак не мог решиться отказать Воронцовой, хотя здравый смысл подсказывал мне, что не стоит ерзать на этой работе.

Однако я уже упустил решающий момент для того, чтобы встать и, извинившись, покинуть квартиру. Словно мне было выброшено диалоговое окно и я отказался выходить из программы. Так что Лилия восприняла мое молчание как согласие сохранить сформированный ее рассказом файл, вместо того, чтобы благоразумно выйти, не сохраняясь.

Что здесь сыграло свою роль – ее загадочные глаза, излучающие мольбу о помощи, или противоречащая жалобному взгляду холодная рассчетливость, сквозившая в ее речи, – не могу сказать с уверенностью.