Колин Харрисон - Манхэттенский ноктюрн

И все же. И все же, когда я, повесив трубку, снова увидел Кэролайн Краули, стоявшую на ярком свету и весьма выигрывавшую в подобном освещении с номерком на манто и готовую покинуть зал, мои мысли приняли совершенно другое направление. Я не мог бы сказать, что я не был самим собой, вовсе нет, я был самим собой, просто ожило мое второе «я», то «я», которое стремится продолжить тайный диалог со всем, что есть порочного в человеческой природе. Есть люди, вовсе не стремящиеся избавиться от своих пороков, напротив, они даже находят в них некоторое очарование. Они счастливы, или, вернее, довольны. Они размахивают теннисными ракетками на залитых солнцем кортах, регулярно проверяют масло в моторе своей машины и смеются, когда смеется публика в зале. Они всегда в рамках дозволенного. Их не интересует, что может появиться из темного холодного омута человеческих возможностей.

На заднем сиденье такси было уютно и тепло после ночной прохлады, мы с Кэролайн слегка поеживались в накинутых на плечи пальто. Кэролайн смотрела прямо перед собой, словно меня не было рядом, и отрывисто давала указания шоферу. Затем она достала из сумочки кисет и небольшую пачку папиросной бумаги, взяла одну бумажку и насыпала на нее щепотку табаку. Распределив табак вдоль белого прямоугольника, она свернула ровную трубочку, потом лизнула свободный краешек бумаги и быстро заклеила легким движением пальца.

– Спорим, что вы пользуетесь деревянными спичками, – сказал я.

– Вы не в меру сообразительны.

Она вытащила из сумочки коробок деревянных спичек, вынула одну и с ее помощью подпихнула табак к тому концу сигареты, который, видимо, и зажигался. Она взглянула на меня. Уличные огни сумасшедшими искрами мелькали в ее голубых глазах.

– Девушки не любят, когда табак лезет в рот.

– Понятно.

Она приоткрыла окно со своей стороны и закурила. Я отметил, насколько у нее чистый и ровный голос, не искаженный никакими подвываниями и навязчивыми гнусавыми междометиями, которых я порядком наслушался за день; но и это, и ее привычка скручивать сигареты говорили о том, что родилась она не в Нью-Йорке и вообще не на восточном побережье. И только я вознамерился продолжить свой логический экскурс, как автомобиль остановился перед высоким жилым домом на Восточной Шестьдесят шестой улице, в двух шагах от Пятой авеню. Она наклонилась вперед и расплатилась с водителем. Привратник, в своей форме с медными пуговицами и эполетами напоминавший Наполеона Бонапарта, улыбнулся ей, как хорошей знакомой, бросив на меня злой взгляд. Я следовал за Кэролайн по мраморному холлу, отмечая про себя ее широкий шаг. Мы вошли в маленькую кабину лифта, отделанную медью и красным деревом.

– Как же я ненавижу приемы, – не вынимая изо рта сигареты, сказала Кэролайн и расстегнула свое манто.

Дверь лифта открылась в небольшое фойе с полированной черной дверью и мозаичным полом, где стояла пара ковбойских сапог. Картину довершал медный крюк, с которого свисало несколько зонтов.

– Ну, вот мы и пришли, – сказала Кэролайн, открывая дверь.

Я вошел и осмотрелся: на полу персидские ковры, белые стены, несколько картин, к которым я не проявил интереса, огромное окно с очертаниями западной части Манхэттена за ним. Квартира явно убиралась руками профессионалов, но мне не хотелось думать о больших деньгах и прикидывать, сколько она может стоить: сорок, пятьдесят или сто миллионов.

– Мы как, сначала поболтаем из вежливости, – спросил я, – или сразу перейдем к делу?

– Сразу. Садитесь вон туда. – Она указала на мягкое кабинетное кресло, в которое я и уселся. Она включила торшер; в его ярком свете ее платье казалось полупрозрачным.

– Прежде чем начать, давайте…

– Да? – спросила она.

– Вы пришли на вечеринку, увидели меня и неожиданно для себя решили втянуть меня в разговор, воображая, что я, как любознательный идиот, готов выслушивать что ни попадя ради жареных фактов?

– Да. – Она наблюдала за моей реакцией.

– Здорово.

– Я верю в неожиданности. – Она говорила стоя, и свет падал на ее голову, плечи, грудь.

– Скажите лучше, о чем вы хотели мне рассказать.

– Хорошо. Но рассказу предшествует показ.

– Стало быть, меня ждет показ?

Она направилась к камину, покачивая задом:

– А что, вы против?

– Отнюдь не против.

– Отлично, значит, несмотря на выпитое вами на вечеринке, вы сможете сосредоточиться. – Она взяла с каминной полки два больших конверта из манильской бумаги и, держа их перед собой, подошла к окну. Перед ней расстилался темный прямоугольник заснеженного парка, а за ним – огни Вест-Сайда.

– Вы ничего не знаете обо мне, так ведь? – спросила она, обращаясь не то к ночному городу, не то ко мне.

– Верно, – согласился я. – Вам около двадцати восьми, у вас несколько миллионов долларов, вы надеваете на приемы элегантные платья персикового цвета, вам не нравится моя фотография в газете, ваш жених играет в теннис и почти ничего не знает о страдании и горе, а ваш привратник, похожий на Наполеона Бонапарта, радуется вашему появлению и совсем не радуется моему. Но кроме этого, ничего.

– Должно быть, ужасно здорово быть таким умным, как вы.

– Эй, – окликнул я ее, – я тут!

Она молчала, и я вдруг подумал: а что, если та странная связь, которая установилась между нами, сейчас порвется? Тогда я скатился бы вниз, схватил на улице такси, постарался обо всем забыть и прибавил счет за такси к моим месячным деловым расходам. Но в этот момент она отошла от окна и протянула мне конверты. Я выбрал тот, что потоньше, а второй отложил в сторону. Развязав красный шнурок на клапане конверта, я вытряхнул из него две дюжины цветных фотографий размером восемь на десять. На первой было нечто напоминавшее тело мужчины в грязной одежде, лежащего вниз лицом на куче строительного мусора. Я просмотрел несколько других, снятых с десяти, пяти и двух футов и – самые неудачные – с двенадцати дюймов.

– Ясно, – кашлянул я. – Итак, это именно то, о чем мы говорим.

– Да, с этого мы и начнем.

– Мы с этого начнем?

– Да. – Она стояла надо мной, и я чувствовал ее запах. – Хотите еще выпить?

– А почему бы и нет? – пробормотал я.

– Виски или водку?

– Джин.

Вернемся к цветным фотографиям: от тела осталось одно название; оно выглядело так, словно почти все крупные кости в нем, включая череп, были раздроблены. Череп напоминал тыкву, всю зиму провалявшуюся на парадном крыльце. На одном из снимков было видно, что осталось от лица: полуоткрытый глаз, уставившийся в бесконечность, не замечающий собственного гниения. В тех местах, где рубашка была разорвана, на теле также виднелись явственные признаки распространяющегося разложения. На другой фотографии был запечатлен кусок изуродованной плоти, не поддающийся идентификации. Изображение было снабжено этикеткой: ТОРС, ВИД СПЕРЕДИ. Следующая фотография представляла собой крупный план перегрызенного запястья. Я быстро просмотрел фотографии. Мне приходилось сталкиваться с проявлениями бессмысленной человеческой жестокости после совершения преступления, однако в большинстве случаев на трупах обнаруживались только огнестрельные или ножевые раны. Тут все выглядело гораздо хуже и свидетельствовало о применении огромной физической силы. Я засунул фотографии обратно в конверт. Некто умер жалкой смертью: участок, заваленный камнями, тело, обилие мух.