Колин Харрисон - Манхэттенский ноктюрн

Я провел немало времени, стоя со скрещенными на груди руками на другой стороне улицы и разглядывая сначала дерево со сплетенными ветвями, потом ограду и, наконец, кирпичную стену. Изучение стены вплоть до нынешней зимы приносило мне известное успокоение. Стена была практически непреодолимой, что, заметьте, очень важно, поскольку в ней имеется узкий прямоугольный проем, закрытый калиткой, но не обычной решеткой из железных прутьев, а толстой стальной дверью, на четверть дюйма заглубленной в кирпичный порожек. Приложив некоторое усилие, под эту дверь еще удавалось подсунуть будничный номер газеты, но вот воскресный выпуск уже никак не лез туда. Нынешняя дверь представляет собой точную копию той, что висела там больше века – железной, ставшей хрупкой от времени, местами заржавевшей и раз пятнадцать покрашенной черной краской. Я нанял одного шестидесятилетнего русского сварщика, чтобы он сделал ее стальную копию. Затем мы с ним вдвоем выдрали старую дверь вместе с петлями и остальными причиндалами, а на ее место поставили новую и заново расшили швы кирпичной кладки. Помню, какое удовольствие доставила мне мысль, как чертовски трудно проникнуть через такое прочное заграждение, ведь для этого пришлось бы воспользоваться кувалдой и слесарной ножовкой, а еще подогнать задом большой грузовик, прикрепить к двери пару цепей и двинуть вперед на первой передаче.

Но главное, куда ведет эта дверь. Так вот, за ней, как это ни странно, начинается узкий сводчатый тоннель, отстоящий на семьдесят футов от пешеходной дорожки. То повышаясь, то понижаясь, он проходит вдоль задних стен трех домов постройки 1830-х годов, у каждого из которых имеется свой парадный подъезд, выходящий на соседнюю улицу. Такая планировка отражена в документах на каждое из этих владений и, по мнению моего знакомого юрисконсульта, нарушает все нормы нью-йоркского законодательства о недвижимости. Большая часть жилого фонда конечно же определяется или оценивается на глазок, хотя, как известно, занимаемая тем или иным владением или зданием площадь – это вопрос длины и ширины. С тоннелем все обстоит иначе. Официально он считается трехмерным: «арочный коридор высотой пят футов и девять дюймов», как сказано в оригинале документа, «с незначительными отклонениями по всей его протяженности в западном направлении». Этот проход – место тихое и таинственное, и, находясь в нем по вечерам, когда уличное движение затихает, можно расслышать журчание воды в канализационных трубах соседних домов или звуки рояля в комнатах верхних этажей. Или невнятные звуки чьих-то голосов. Проход, как своего рода пуповина, незаметно пролегающая совсем рядом с другими жизнями, открывается на неправильной формы участок, размером двадцать один на семьдесят четыре фута, и упирается прямо в маленький деревянный дом – предмет нашей с женой пылкой любви, расположенный неподалеку от ярко освещенных башен-близнецов Всемирного торгового центра.

Вот так он там и стоял, со своими подгнившими порожками, подточенными термитами балками и покосившейся крышей, крытой кедровым гонтом, – осколок безвозвратно ушедшей манхэттенской эпохи, построенный в 1779 году, когда в южной части острова был порт захода английских торговых судов, а ландшафт северной части состоял из речек, грязных дорог и ферм, принадлежавших голландцам и нескольким квакерам. Потолки в доме были низкими, окна перекосились, а пузырчатые стекла громко дребезжали в старых рамах во время бури, но по какой-то причине все это сооружение не пошло на снос – возможно, потому, что слишком красивой была внутренняя отделка из орехового дерева, а может быть, из-за чересчур упрямого владельца, или возникшего в семье разлада, или просто по какой-то случайности – кто знает. Нам было все равно. Нам был нужен, необходим этот дом с пятачком зелени перед фасадом и маленькой кривенькой яблоней. Где-то в другом месте такой дом считался бы самым обычным строением, но в Манхэттене он был чудом.

Нам с Лайзой было тогда чуть за тридцать, поженились мы совсем недавно, и цена на дом казалась нам немыслимо высокой. Но однажды Лайза, работавшая хирургом, пришла домой с изумленно недоверчивым выражением лица и сообщила, что известнейший в городе специалист, самодовольный мэтр под шестьдесят, предложил ей заняться совместной практикой, к чему его побудила крайняя необходимость. Дело в том, что, женившись в третий раз, добропорядочный доктор оплодотворил свою прежде не рожавшую сорокалетнюю супругу, зная, что она уже достигла возраста безнадежности, но понятия не имел о том, что его жена тайком принимала средства, усиливающие детородные функции. В итоге ультразвуковая диагностика обнаружила биение трех крошечных сердец. Перспектива появления стольких новых жизней перепугала доктора чуть не до смерти; подобно многим важным седовласым персонам, снискавшим в городе огромный успех, он неожиданно для себя оказался в ситуации, когда ему потребовалась молодая компаньонка, чтобы было на кого взвалить бремя своих забот. И за это он готов был платить, и платить щедро. Он понимал, что Лайзе скоро захочется иметь своих детей, но для него это не имело значения, поскольку он с полным основанием рассчитывал на ее мастерство и присущую молодости выносливость. «Что я буду делать с такой кучей денег?» – первое, что выпалила Лайза в ответ на его предложение. И тут почтенный хирург отеческим тоном прочел ей в общем полезную, но не совсем уместную лекцию о гигантских размерах федерального долга и неизбежной для правительства необходимости печатать деньги. «Покупайте столько недвижимости, сколько сможете», – закончил он.

К примеру, такой вот сельский дом в Нью-Йорке. Переступив через порог и войдя в парадную дверь, мы первым делом осмотрели спальню, пытаясь представить себе, как мы будем спать и бодрствовать в этой маленькой пустой комнате. Пыльные полы, спертый воздух, хотя продавец и позаботился о том, чтобы старые оштукатуренные стены слегка подновили и покрасили. Мы стояли на полу из широких сосновых досок, размышляя о незнакомых нам людях, живших в этой комнате; о голосах, звучавших здесь, когда они смеялись, гневались и наслаждались друг другом в минуты близости; о младенцах и детях; о страдании и смерти.

Этот маленький дом с тремя тесными спаленками каким-то образом заставлял меня оставаться честным или, как мне казалось, постоянно напоминал мне, что город уже существовал здесь задолго до меня и надолго останется на том же месте после моего ухода. Мои дети могли бы вырасти в квартире в Верхнем Вест-Сайде, с привратником, одетым в форму, с бакалейными лавками, сухой чисткой и видеосалонами, и в этом нет ничего плохого, но в нашем доме с яблонькой было нечто такое, что навсегда остается в памяти, и я знал, что Салли и Томми уже полюбили кривой кирпичный коридор, покатую крышу и потолки с низкими балками. (Здесь прежде жили другие дети: моя жена нашла на полу столетней давности пуговицы, застрявшие в щелях между досками; крошечных оловянных солдатиков, спрятанных в саду; а когда мы ремонтировали кухню, то обнаружили там пластмассовую голову куклы Барби, которую, судя по прическе, купили в 1965 году.) Когда мои дети станут взрослыми, они, смею надеяться, поймут, что росли в замечательном доме. Знаете, больше всего на свете я хотел бы, чтобы они знали, что их любят, и благодаря этому отыскали – прямо на молекулярном уровне – свой путь в будущее. Мне кажется, всегда можно точно определить, кто в детстве чувствовал себя любимым, а кто – нет. Это видно по глазам, походке, манере говорить и отдает такой пряной горечью, что вот вроде еще немного – и можно вдохнуть ее аромат.