Виталий Гладкий - Архивных сведений не имеется

– Я, я! Ну что, что с ним случилось?

– Пожалуйста, не волнуйтесь. И сначала ответьте на наши вопросы… – Савину почему-то стало жалко худенькую издерганную женщину, которая как-то ни своим внешним видом, ни манерами не вписывалась в эту роскошную обстановку.

– Хорошо… Я постараюсь… Спрашивайте…

– Бусыгин – подлинная фамилия вашего мужа?

– Нет. Подлинная – Ахутин.

– Когда он сменил свою фамилию на вашу?

– В 1968 году.

– Чем это было вызвано?

– Я… я не знаю… Он сказал, что так нужно… Я никогда не интересовалась его делами… Он запретил…

Тайник нашли только к утру. Уставшие понятые мигом сбросили сонную вялость при виде содержимого тайника, который был хитроумно вмонтирован во вращающийся простенок: золотой песок и самородки в полиэтиленовых мешочках, золотые монеты царской чеканки, шкатулка из красного дерева, инкрустированная цветной эмалью и серебром, доверху наполненная драгоценными камнями, аккуратные стопки сотенных, перевязанные шпагатом, английские фунты, западно-германские марки, американские доллары, завернутые в станиоль…

Но Савина больше интересовало содержимое другой шкатулки, самой что ни есть заурядной, ширпотребовской, которую извлекли первой. Не веря глазам своим, он молча протянул ее Володину, который, заглянув внутрь, на миг онемел.

А в углу гостиной, прижав кулаки к груди, безмолвно застыла Зоя Павловна. И только ее большие черные глаза полнились криком, который за столько лет так и не вырвался наружу.

Свой кабинет Кукольников не любил. Он почему-то напоминал ему фамильный склеп польского князька, который Кукольникову довелось увидеть будучи в Варшаве: угрюмые стены, сводчатый потолок, окно, забранное решеткой. От массивных стен всегда тянуло прохладой, и он, иззябнув, иногда даже в жаркие летние дни кутался в пушистый плед – годы давали о себе знать. Стылая кровь, стылые и опостылевшие мысли…

Кукольников слушал радио. Сквозь треск и шум мощно прорывался голос диктора Совинформбюро:

"…Вчера, двадцать третьего июля тысяча девятьсот сорок третьего года, успешными действиями наших войск окончательно ликвидировано июльское немецкое наступление из районов южнее Орла и севернее Белгорода в сторону Курска…" Кукольников, тяжело вздохнув, прибавил громкости.

"Немцы бросили в наступление против наших войск свои главные силы. Это новое наступление не застало наши войска врасплох. Они были готовы не только к отражению наступления немцев, но и к нанесению мощных контрударов…"

Кукольников в раздражении хотел было выключить приемник, но пересилил себя – разведчик абвера его ранга должен знать истину, не приукрашенную и не затушеванную геббельсовской пропагандой. Поэтому он только зябко передернул плечами, словно ему стало холодно, покосился на плед, который лежал, небрежно брошенный в кресло, но встать поленился, лишь быстро и сильно потер сухие жилистые руки.

"…Таким образом немецкий план летнего наступления полностью провалился. Тем самым разоблачена легенда о том, что немцы летом в наступлении всегда одерживают успех…"

Кукольников вскочил, ломая спички, долго прикуривал, затем схватил плед, подержал его в руках, словно прицеливаясь, и аккуратно положил обратно.

А диктор продолжал, торжественно и победно:

"За время боев с пятого по двадцать третье июля противник понес следующие потери: убито солдат и офицеров более семидесяти тысяч, подбито и уничтожено две тысячи девятьсот танков, сто девяносто пять самоходных орудий, семьсот сорок четыре полевых орудия, уничтожено самолетов тысяча триста девяносто два и автомашин свыше пяти тысяч…"

Кукольников со злостью повернул рукоятку настройки новенького "Телефункена", голос диктора растворился в эфире и кабинет наполнили звуки траурного марша. "Сталинград, Питер и вот теперь Курская дуга… Где же хваленый блицкриг? Вместо победного "Дранг нах остен" – кровавая мясорубка; Гитлер рвет и мечет, меняет генералов, как куртизанка перчатки на балу, Геббельс исходит пеной, пытаясь выдать желаемое за действительное, Борман кропает циркуляры руководящим работникам нацистской партии об ужесточении отношения к русским военнопленным и усилении надзора над поведением членов партии, Канарис втихомолку ищет контакта с английской разведкой под благовидным предлогом контригры – хвала богу, еще остались друзья у Кукольникова в РСХА [12], соратники по Испании…

Все летит к свиньям собачьим! Столько лет копаться в дерьме, таскать каштаны из огня голыми руками, образно говоря, для этих заносчивых сверх всякой меры "белокурых бестий", ждать, надеяться, сжигать свои лучшие годы в бесплодных попытках возвратиться в Россию не как блудный сын, а как победитель, въехать в Москву пусть не на белом коне (дурацкая мечта выживших из ума белогвардейских генералов!), но увидеть фонари с ненавистными большевиками, очистить Россию от красной скверны – огнем и мечом! – и воссоздать Русское государство; пусть до поры до времени с немецкой свастикой, а там посмотрим – пережили татаро-монгольское иго, только крепче стали, даст бог и сейчас бы не оплошали… Ан нет!"

Кукольников швырнул на пол поломанную сигарету и в раздражении заходил по комнате, стараясь успокоиться – в последние годы его железные нервы стали сдавать. Старость подходит, незаметно, исподволь выхолащивая желания, помыслы, обливая помоями цинизма все его надежды… Кукольников подошел к карте: вот она, Россия, близко, стоит протянуть руку, схватить, сжать! Положил сухую костлявую ладонь на лощеную бумагу и тут же отдернул назад, словно обжегся, наколол палец о флажок, – указатель линии фронта.

Ругнулся в сердцах, возвратился к письменному столу, сел в кресло, закурил, начал просматривать донесения агентов, делая пометки на полях. Ну и людишки: трусы – с кем приходится работать?! Поставить бы их всех к стенке… А где других сыщешь? Твердолобые наци! – ведь предупреждал руководство абвера еще в начале войны: русских одним кнутом не возьмешь, только раздразнишь – пряничком их, пряничком со сдобной начинкой, а кнутом втихомолку, да по головам. Так куда там – размахались не на шутку. Беда одна: замах пудовый, да удар – тьфу, прости господи! Звякнул телефонный звонок.

– Слушаю… Да, вызывал. Пусть проводят ко мне в кабинет.

Агент по кличке Барс. Этот, пожалуй, из лучших. Правда, не из "идейных" (таких раз-два – и обчелся), но за деньги родную мать вздернет на первом попавшемся суку. Хитер и удачлив, смел, но осторожен до трусости. И опасен, весьма опасен: за ним нужен глаз да глаз: неровен час, почуяв запах горелого, может и его, Кукольникова, отправить к праотцам, лишь бы свою шкуру сберечь…