Йенс Шпаршу - Маска Лафатера

Утренние люди, на цыпочках обтанцовывая друг друга, наполняют свои тарелки возле буфета — а потом сидят, каждый сам по себе, поглощая яйца и газетные новости. Лица их, голые и розоватые, все еще несут отпечаток борьбы со сном, и на них читается неуверенность, какую физиономию следует скроить для этого предстоящего им дня. В таком вот полузабытьи они все и пребывали.

Из-за своего погружения в ванну я немного припозднился. Пришлось к кому-нибудь подсаживаться. К японцу.

— С добрым утром, — буркнул также и я. Японец радостно мне закивал. Задумчиво улыбаясь, продолжал он перелопачивать ложкой свой мюсли. Наверное, размышлял: «Что такое „утро“? Что будет „утром“?»

Кто же это знает, мой друг из далекой Японии, кто знает?

Если хотите, каждая жизнь — не что иное, как роман!

— Верно, — ошеломленно сказал я. — Я и сам всегда это говорю.

— Вот недавно опять прочла этакий роман. Так себе, ни то ни се.

Женщина, ехавшая со мною в купе в сторону Штутгарта, до упора повернула голову в мою сторону.

— Во всяком случае, когда он, главный герой, стал укротителем львов, она его бросила, эта Анна. Но не совсем. Она поехала-таки с цирком. Тайно. А у него появилась эта артистка, эта… Рамона, так, кажется, ее звали. Да, точно, Рамона. А потом Беновентура, якобы самый грозный лев… Впрочем, он и был грозным, просто никто об этом не знал. Возможно, еще и потому, что Рамона иногда его дразнила. Так, через решетку, понимаете? При том, что директор ей строго-настрого запретил. Строго-настрого! Ей приходилось все время сбрасывать вес, постоянно худеть, потому что… ее партнер уже успел порвать себе связку. В Аргентине! Ну так вот, Беновентура, как сказать… ну, в общем, руки вдруг не стало. Правда, всего лишь левой, но все равно.

Женщина уставилась на меня с негодованием.

— А потом, потом все всплыло-таки наружу. Например: Рамона вовсе его не спасала — это сделала Анна! В последний момент. А о Рамоне она узнала уже позднее; раньше-то она про это не знала. Но она все равно осталась с ним. Забота о нем оказалась для нее важнее!

Рассказчица вдумчиво кивнула.

— Да-да, забота о нем ее поглотила. Короче говоря, все как в жизни. Как в романе.

Сей вывод был увенчан минутой почтительного молчания.

— Ну а вам? Много сегодня предстоит работы? Сама-то я все последние годы пью только «Онко». Это единственный напиток, которым я действительно наслаждаюсь. Поверьте, он по-настоящему предохраняет желудок.

Я кивнул. Поспешу заметить, что даме я назвался представителем кофейной фирмы из Бремена. Думая о новой версии своего сценария, я вдруг захотел узнать, в каких ситуациях может оказаться человек, пустившийся в плавание под чужим флагом.

Во Франкфурте женщина с цирковым романом сошла с поезда. И только я собрался зарыться с головой в пальто, как со мной заговорил мужчина, должно быть слушавший нас все это время. Он оказался страховым агентом, и по различного рода причинам его занимали вопросы жизни вечной.

Когда подъезжали к Мангейму, наш разговор уже вступил в ту стадию, когда он, вооружившись калькулятором, принялся высчитывать мне, как долго, в теории, должен прожить застрахованный, чтобы свести свою страховку на нет.

Я сказал ему, что само понятие «страхование жизни» лично мне представляется дерзостью. Страховой агент, хоть раньше об этом и не задумывался, мнение мое полностью разделил.

Потом его вдруг озаботил вопрос, в какой компании я, как представитель фирмы, застрахован и к какой налоговой группе принадлежу.

Вопрос недурен! По идее, такое человек должен знать. Я же понятия не имел.

В данном случае свое нежелание вдаваться в подобные детали я мог без труда объяснить предубеждением против всякого рода агентов, к чему страховщик, надо сказать, отнесся по-человечески и с пониманием.

Расставаясь в зале Центрального штутгартского вокзала, мы даже пожали друг другу руки.

— Желаю вам удачи в вашей дальнейшей деятельности! — дружески напутствовал он меня.

Я пожелал ему того же самого и, глядя, как он, устало сутулясь, исчезает в толпе, на мгновение вдруг представил, что мы оба играем не свои роли.

Энслин — двойник Лафатера!

Главная мысль моего нового сценария, уложенная в одну фразу.

Стал ли он играть эту роль случайно, по причине внешнего сходства, или же в игру его втянули Гёте или Лихгенберг (последний, напомним, был ярым противником Лафатера!), возможно подавшие писцу такую идею, — это еще предстояло выяснить; оба варианта были великолепны, однако таили в себе массу подводных рифов.

С какой стати подобная мысль вообще пришла мне в голову? Тут несколько причин. Во-первых — тема двойничества. Это само по себе возбуждает. А в данном случае еще и подчеркивает колорит того времени, дает почувствовать атмосферу восемнадцатого столетия, когда истории о двойниках имели широкое хождение и являлись излюбленным предметом бесед. Помимо вышеперечисленного, такие сюжеты — что особенно важно для фильма — обладают неодолимой притягательностью. Наверное, потому, что всем нам в большей или меньшей степени знакомо это чувство — желание остаться неузнанным, сохранять инкогнито, присвоить чужую роль и, играя ее, воспарить на небосклон истории. Такое искушение понятно каждому.

А Энслину («…за тысячу миль от мест его обитания») подобная роль сама просится в руки.

Кроме того, я прочел отчет Лафатера о встрече его с императором Иосифом II.

26 июля 1777 г. эти двое повстречались в Вальдшуте, где кайзер, путешествовавший инкогнито под именем графа Волькенштейна, остановился на отдых; путь он держал в Париж, дабы навестить свою сестру Марию-Антуанетту.

Лафатер же перед этой встречей, переминаясь с ноги на ногу, втайне задается робким вопросом, сумеет ли он узнать самодержца с первого взгляда. Другими словами — ему предстоит подвергнуть испытанию возможности своей легендарной физиогномики! В его мозгу, словно шарики, перекатываются мысли, он строит и вновь отвергает намеченные планы, прикидывает, на каких чертах лица он в первую очередь «остановит взор», — все это описано весьма трогательно:

Первым делом я собирался изучить то переносицу, то брови, то разрез его глаз.

Однако поначалу его ждет небольшая заминка: вместо императора по ступеням спускается баслерский гравер и торговец предметами искусства господин фон Мехель, выступающий посланцем императора. Он отводит Лафатера наверх, в зал. Гам последний — разумеется! — с первого же взгляда узнает Иосифа II, хотя тот, как позднее Лафатер не забывает упомянуть в своем отчете, выглядит совсем иначе, нежели на портретах. Итак, испытание выдержано успешно! Что же говорит император?