Алексей Грачев - Кто вынес приговор

- Яров назвал нас в губернской газете "незаметными работниками". И меня, и тебя, Саша, и Федора, - недовольным голосом заговорил кто-то, жующий пирожок.

- Не понравилось?

- Не понравилось... Незаметные. А я хочу быть заметным, видным, вроде Шаляпина. А меня в тень, в темноту.

- Незаметные, но нужные, - вставил старик, державший поводок собаки. - Ты это должен понимать, Куличов.

Краснолицый парень взмахнул рукой:

- Прав Каменский. Можем мы иногда забыть и стрельбу, и обходы, и засады?

- Не можем, - отозвался Константин Пантелеевич, - потому что, Иван, завтра в засаду с утра с тобой.

Иван растерянно уставился на него, выругался, вытер руки о полы шубы, проговорил, не ведая кому:

- Ах, черт... Ну, хоть бы... Хоть бы в Новый-то год...

Уходя, так трахнул дверью, что зазвенели стекла. Вместе с ним ушли сразу двое. В наступившей тишине стал слышен голос парня с пухлыми щеками, в кавалерийской длинной шинели, в шапке с малиновым верхом, сидевшего на краю стола:

- Вы мне совсем не даете, агенты, работать. Хоть в отставку проси. Одного, как я полагаю, соучастника кто-то зарезал. Взяли Хрусталя, а тот все выложил: и про кольца с сережками, и про перстни.

Двинулся костлявый мужчина с худым лицом. Голос его был так тонок, что Поле показалось - мужчина, того и гляди, расплачется:

- Тебе же радоваться, Подсевкин, меньше работы.

- Я не бегу от работы, - с обидой ответил Подсевкин. Неуклюже свалился со стола, пошел к дверям, покосившись при этом на Полю, подмигнул ей вдруг.

Быстро вошел мужчина в кителе, сапогах, с черной бородкой. И сразу наступила тишина. Оглядев всех, задержав только взгляд на Поле на мгновение, он заговорил:

- Я только что звонил в наш милицейский клуб. Там ваши товарищи танцуют. А перед этим в буфете пили чай. И вы могли бы сидеть в буфете пить чай с баранками по случаю праздника, а потом танцевать. Скажем, Кулагин со своей невестой.

Коренастый вдруг затоптался, вызвав смех остальных. А мужчина с бородкой будто не заметил этого смеха. Он дождался, когда станет тихо, и опять с какой-то добротой произнес:

- Дорогие вы мои. Без выходных, все время на ногах, в пути. Вы приходите домой, я знаю, и падаете в кровати. И это для того, чтобы через два часа курьер поднял вас снова, и снова вы уйдете. И так летом и осенью, зимой и весной. Вы измучены, я знаю. Но я не вижу на ваших лицах жалобы.

Он махнул рукой, пошел к дверям. Возле дверей остановился, сказал:

- Пахомов и Карасев, зайдите ко мне... Остальным немедленно по домам... Что за девушка? - обернулся он к Константину Пантелеевичу.

Константин Пантелеевич улыбнулся вроде бы как смущенно даже и виновато, глянул тоже на Полю, и она покраснела, пожалела, что пришла сюда. Нет бы домой сразу бежать с площади.

- Она поздравить всех нас пришла. Поля зовут ее.

Человек с черной бородкой вдруг сразу посветлел как-то, по-доброму посмотрел на нее.

- Подождет она? - обернулся он теперь к Константину Пантелеевичу и Карасеву. - Так, что ли?

Девушка хотела было сказать, что уже слишком поздно. А с черной бородкой догадался, о чем она подумала сейчас, сказал, улыбнувшись и пряча улыбку под ладонью, потирающей бородку:

- Проводят они, Поля, не беспокойся.

Теперь и Константин Пантелеевич посмотрел на нее, попросил тихо и все так же почему-то смущенно:

- Подожди, пожалуйста, Поля, скоро мы...

40

Они ушли, а Поля осталась сидеть на диване. От печки исходило тепло, уютное и мирное. В окно виднелось черное небо, освещенное звездами, четко выделялись крыши, ветви деревьев, купола колоколен. И показалось ей, что сидит она в горячей пыли за околицей деревни, в заволжских степях. Вот так же блестели вечерние звезды, сыпалась пыль между пальцев, а шестилетняя Поля молчала, не откликалась и не бежала на зов матери, разыскивающей дочку по всей деревне. Оттуда, снизу из степи, расшитой темными и светлыми полосами пахотных межей, стал нарастать дробный постук. Она запомнила его, как будто и она тоже сидела на бричке, вздрагивая и качаясь. Постепенно подымалось клочковатое сизое облако, кажущееся ветошью. Еще немного - и понеслись из тьмы мелькающие ноги коней, мелькающие спицы колес - сельчане возвращались со свадьбы на соседнем хуторе.

Мать едва успела выхватить ее из пыльной колеи, как с гиканьем, ревом, визгом гармоней пронеслась лава коней и бричек, и из каждой разинутые рты - то ли поющих песни, то ли целующихся в обнимку.

- Ах ты, бог ты мой, - подшлепывая ее, причитала мать. - Глаз да глаз за тобой, Полюшка.

И с тех пор, как стала мать заговаривать о недороде хлеба, не покидало Полю ощущение, что сидит она в этой дорожной пыли, а на нее летят из тьмы копыта взбешенных коней.

- Глаз да глаз, - прошептала сейчас она, смежая веки. А открыла и увидела около себя Константина Пантелеевича. Стоял, сунув руки в карманы шубы, разглядывая ее как-то странно, зорко вроде бы. Поджала под себя ноги, ахнула вдруг:

- Мне ведь домой надо. Чай, полночь уже...

- Полночь, угадала.

Он достал из кармана конфеты, положил ей в ладонь.

- Что я, маленькая? - обиделась девушка.

- А как же. Раз ты меня дяденькой зовешь, значит, маленькая и сладости тебе положены. Начальник подарил... Ну, пойдем. Провожу тебя. И расскажешь, почему все же пришла в розыск... Не поверю, что поздравить. Беда какая-нибудь? А какая?

Затягивая платок, она ответила сердито:

- Сказала же, что сама надумала. Или нельзя?

- Да как же нельзя, - смущенно ответил он и замолчал. Не знал, наверное, что и говорить.

- Просто никогда не гадал, что девушка придет в розыск поздравить инспектора. Первый случай такой.

Поля так и прыснула, выскочила в коридор первая. Хорошо было ей в этот вечер. Темные улицы, арки ворот, ведущих в глухие дворы. Нет-нет да и выступали на тротуары, забитые снегом, какие-то фигуры - с хрустом, с приглушенным говором оглядывающие их пристально и оценивающе. Фонари, окутанные снегом, казались дымящими, плыли над домами зубцы башни.

- О чем думаешь, Поля? - спросил он ее. - О деревне, знать?

Она вздохнула, нахохлилась сразу - все, что было черного в ее жизни, явилось вдруг разом из этой тьмы улиц. И деревня, и ступени больницы, и теплушки, в которых тряслась, не зная, куда едет, и приют, из которого убегала тайком.

- Нет, - ответила сумрачно. - Не о деревне. Не хочу туда сейчас. И верно, мало ли - недород. И не спастись будет...

И вдруг засмеялась, глянула быстро на него. И он улыбнулся почему-то, но промолчал, только как-то резко сдвинул на лоб фуражку, от смущения, может. А может, и от холодного ветра, несущего по тротуарам поземку с тихим свистом.

Когда подошли к булочной, уже моргающей устало только одним окошком на кухне, она спросила:

- Заставила я вас хлопотать обо мне. Сердитесь, поди-ка?