Алексей Грачев - Кто вынес приговор

- А зачем она тебе, Серега? - искренне удивился Костя. - Все теперь ясно. Да и вряд ли толком даст она ответ. Дело было в темноте. Или показать ей фото Сынка?

- Вот-вот, - захохотал радостно Подсевкин. - Фотографию покажи, только свою. Это чтобы она тебя помнила и не терялась больше...

Костя нахмурился:

- За этим вызвал, Серега?

Вот теперь Подсевкин стал деловит:

- Не за этим, ясно, - сказал, усаживаясь за стол. - Смотри-ка...

Когда Костя тоже сел, он бросил перед ним пачку бумаг. И на них одним почерком - телеграммы. В Кострому, в Арзамас, в Архангельск, в Москву, в Омск. О ворвани, о мешках, о вине, табаке, фанере, румынках, палантинах... И все за подписью Трубышева.

- Где взял? - удивился Костя.

Просиял опять Серега. Ждал этого вопроса, значит. Прошелся по кабинету, заложив за спину руки:

- На вокзале, на телеграфе. При обыске нашел у Трубышева неотправленную телеграмму в Вологду на сливочное масло. А потом прикинул. Одна есть - должны быть и другие. Вот на телеграфе и конфисковал... Но это еще не все... В пакгаузе сейчас стоит вагон, а в нем пятьдесят бочонков сливочного масла. И на кого бы, думаешь? На Трубышева. А получатель у меня сидит с Дужиным и Пастыревым. Очный допрос провожу сегодня... Пойдем, посмотрим на них...

Они перешли коридор, завернули за угол. Поднялись навстречу сидящие у входа два вооруженных милиционера. Еще один стоял у входа в комнату. У стены милиционер с расстегнутой наготове кобурой нагана. А в дальнем углу, отгороженном тяжелым столом, как барьером, сидели трое подследственных. Они были похожи на просителей, руки держали аккуратно на коленях, смиренно, глаза у всех были полузакрыты. Дремали на солнцепеке, падающем в форточку со стороны Мытного двора.

Увидев вошедших, двинулись разом. Трубышев достал платок, высморкался. Дужин спрятал руки за спину, точно собрался идти под конвоем куда-то. Иван Евграфович улыбнулся Косте, как старому знакомому.

- Нате, читайте.

Подсевкин раздал телеграммы каждому, как будто собирался играть с ними в "очко" или в "буру". Дужин тотчас кинул их на стол, прорычал:

- Неграмотный...

Иван Евграфович перебрал в руках; но читать не захотел. Положил аккуратно на стол. Трубышев стал читать внимательно, шевеля при этом губами.

Где-то там, на лондонской или чикагской бирже, царило столпотворение. Мелки маклеров выбивали цифры стоимости нефти, пшеницы, муки, винтовок, пулеметов "Максим". Кто-то хватался за голову, кто-то мчался в ресторан заказывать званый обед в честь своей фортуны. И на губернской бирже в этот день шло обычное собрание. И спрос, и предложения не отличались от спроса и предложений тех дней, когда Викентий Александрович в толпе посетителей официальной биржи приглядывался, прислушивался, прикидывал. Та же пшеница с юга, та же фанера с севера, песок сахарный с Украины или вобла из Поволжья...

О чем думал Трубышев, глядя на телеграммы: о Дымковском, который принимал мануфактуру, полученную по фиктивным ордерам? Или об Ахове? Или о Синягине? О деньгах, оставленных в столе, приготовленных кому-то из лавочников? Зачем ему понадобились они, если свои тысячи лежали в мраморных окладах умывальника в квартире? Может, о краже муки, раскрытой так быстро и просто? Или о Вощинине, который завидовал Трубышеву и его барышам?

Шумело собрание на губернской бирже в особняке, окнами на Сенной базар. А здесь было тихо. И гофмаклер, как пугаясь этой тишины, отложил телеграммы, зевнул откровенно громко:

- Не выспался. В камере шум, вонь от параши. Ужасно...

Он аккуратно потер щеки ладонями, попытался усмехнуться, но усмешка не получилась.

- Надо было предполагать все это, - наставительно произнес Подсевкин, раскладывая на столе бумаги, чернильницу, карандаши, как учитель перед уроком. - Предполагать, когда вступали на этот путь...

- Все в жизни к счастью стремилось, - задумчиво проговорил Викентий Александрович, - но в мире все несколько раз сменилось...

Дужин покряхтел и качнулся. Милиционер тотчас же двинулся, зорко и напряженно вглядываясь в лицо громилы. Иван Евграфович быстро махнул ладошкой по лицу, как вытер невидимые слезы.

Так же махал он ладошкой возле стола, на котором лежали золотые вещи: перстни, серьги, кулоны, часы, вынутые при обыске из подвала. Все, что приходило в руки трактирщика из рук таких, как Хрусталь и Ушков...

Подсевкин щелкнул пряжкой портфеля, достал лист бумаги.

- Ну, гражданин Трубышев, сначала я должен вас обрадовать. Сливочное масло из Вологды на третьем пути в тупике стоит. Что с ним делать теперь?

Трубышев нисколько не удивился, не было в его глазах ни тревоги, ни удивления. Он сказал все так же лениво и скучающе:

- Собирался дело завести. Разве запрещено?

- Не запрещено...

Подсевкин оглядел всех троих долгим, пристальным взглядом, заговорил негромко и неторопливо:

- На предварительном следствии вы говорили, что Вощинин решил уехать из города. Это для того, чтобы избежать ареста. Чтобы не узнали про ордера. Так ведь?

Ему не ответили. Следователь заглянул в лист бумаги, доложил на него ладонь:

- Вот это протокол допроса Сынка. Он рассказал, как было дело. Шел он поздно вечером, встретил Вощинина, попросил прикурить. Тот был пьян, выругал его, а Сынок не стерпел. Дерганый потому что ваш Сынок, как сам он признался. Так и в протоколе я отметил. Дерганый Сынок. Не стерпел он и выхватил нож... Случайно все вышло...

- Вот видите, - воскликнул сразу Трубышев. Трактирщик вздохнул вдруг. Мелькнула и пропала на губах Дужина самодовольная ухмылка.

- Но случайно ли? - сказал снова Подсевкин. - Нет. Приговор Вощинину вынес ваш мир наживы. Ваши деньги... Они привели и к убийству Вощинина, и к убийству сотрудника милиции, они посадили вас на скамью подсудимых...

Он помолчал, прибавил, склоняя голову над листом бумаги:

- Ну что же, последнее заседание тайного биржевого комитета будем считать открытым...

Трактирщик, по привычке видимо, опять дернулся вперед угодливо, точно получил заказ от посетителя ресторана "Царьград". Дужин отвернулся к окну, глядя в черную стену соседнего дома. Трубышев вынул из кармана платок, но успел еще глянуть на Костю. И эта виноватая кислая улыбка бывшего кассира заставила Костю встать резко.

- Я потом посмотрю протокол, - проговорил он, обращаясь к Подсевкину. - Дел много на сегодня...

И вышел в коридор, сбежал едва не бегом по лестнице на улицу. Было светло и тихо. Бледное зимнее солнце скупо поливало переулок оранжевыми лучами. Щурясь, проходили мимо прохожие, накатывались сани крестьян с дровами, с углем, метались во дворах с криками мальчишки, и слышалось нежное нытье шарманки от ворот Мытного двора.

В губрозыске он сначала зашел во двор, посмотрел, как Варенцов обучает службе нового пса.