Эйлет Уолдман - Преступления в детской

И тогда я уволилась. Я спустила в канализацию три года обучения в Гарвардском юридическом колледже и стала мамой на полный рабочий день. Это решение разнесло на куски всех, включая меня. Моя начальница, работающая мама из тех, кто возвращается на работу, когда детям исполняется три месяца, и никогда об этом не жалеет, подумала, что я выжила из ума. Моя мама как-то вечером два часа прорыдала, разговаривая со мной по телефону. Предполагалось, что я сделаю карьеру, о которой она не могла и мечтать. Она чувствовала себя так, словно я предала ее феминистские грезы. Мои друзья, не успевшие обзавестись детьми, смотрели на меня удивленно и снисходительно, явно гадая, что же случилось с амбициями, которые когда-то поглощали меня.

Что касается меня самой, я никак не могла по-настоящему поверить в то, что сделала. На вопрос «чем вы занимаетесь» я месяцами продолжала отвечать, что я — федеральный защитник. Если на меня давили, я объясняла, что ушла в отпуск, чтобы побыть с дочерью. На самом деле я никогда не признавала себя «мамочкой-домохозяйкой». Я всю жизнь с долей презрения относилась к женщинам, полностью посвятившим себя семье. Мне казалось, что они сидят дома, поскольку не могут справиться с чем-то в реальной жизни. Я представить не могла, что кто-то по своей воле забросит блестящую карьеру, чтобы проводить время за сменой пеленок и игрой в ладушки.

И вот я совершила именно это. Хуже всего то, что я не могла гордиться своими успехами в роли матери. Руби росла нормальной, если своенравную, упрямую, чудесную и забавную девочку можно назвать нормальной, но из меня Джун Кливер [6] Образцовая мамаша из популярного телесериала «Предоставь это Биверу». не вышло. Я делала все, что не полагается делать матерям. Я кричала. Язвила. Я позволяла ей смотреть телевизор. Я кормила ее конфетами и почти всегда забывала смыть пестициды с фруктов. Я все время не успевала со стиркой. Мои недостатки как матери беспокоили меня настолько, что я собралась было вернуться на работу, но выяснилось, что я снова беременна. Это все решило. Раздираемая противоречиями, то умирая от скуки, то пребывая в восторге, одновременно наполненная радостью и отчаянием, я вступила в ряды матерей-домохозяек. По крайней мере, на какое-то время.

К моменту возвращения домой после фиаско в детском саду, мы уже оправились от сурового испытания и даже могли шутить по этому поводу. Питер представил уморительную пародию на Брюса ЛеКрона. Мы с Руби изобрели новую игру — щипать друг друга с криком «Я люблю блать!», а потом падать на пол, корчась от смеха. К вечеру провал нашей семьи, попытавшейся войти в официальные списки дошкольных учреждений, оказался забыт.

Когда мы, наконец, загнали Руби в постель, и Питер прочел ей на ночь главу «Озмы из страны Оз», можно было устраиваться на ночь самим. Питер пошел работать в свой кабинет — бывшую комнату для прислуги на задворках нашей квартиры, а я отправилась в постель с ежевечерним мороженым и соленым миндалем. Потребность в кальции, которую испытывало мое беременное тело, предоставила рациональное обоснование поеданию мороженого в астрономических количествах. Немного миндаля, и декадентская закуска превращалась в необходимую для меня еду, богатую протеинами. По крайней мере, именно это я предпочитала себе говорить. А стремительно полнеющие бедра приписывала тому, что тело запасает жир перед кормлением грудью.

Я включила телевизор и провела несколько часов за просмотром фильма о женщине с лимфомой, чья страдающая анорексией дочь подвергалась домогательствам наркомана-трансвестита, а в это время на их дом надвигался оползень (или что-то вроде этого, не помню точно). От начала до конца я пребывала в истерике и слезах. Обожаю во время беременности смотреть фильмы про ужасные болезни. Дополнительный гормональный всплеск компенсирует два часа восхитительного праздника рыданий. Когда фильм закончился, я собралась выключить телевизор, но тут мое внимание привлекла заставка одиннадцатичасового выпуска местных новостей.

— Сегодня вечером директор известного детского сада стала жертвой дорожного происшествия, виновник которого скрылся. Энджи Фонг ведет прямой репортаж с места аварии, — сказал диктор.

Не может быть. Это не Абигайль Хетэвей. Невозможно. В конце концов, в Лос-Анджелесе миллион яслей и детских садов. Я буквально прилипла к телевизору, пока шла рекламная пауза.

Бойкая репортерша с прической, похожей на шлем, стояла перед оцеплением на углу улицы. Позади нее виднелся опрокинутый измятый почтовый ящик. Могу поклясться, что я заметила женскую туфлю, лежащую рядом на тротуаре. Услышав имя Абигайль Хетэвей, я сразу позвала Питера. Он в панике ворвался в спальню.

— Что? Ты в порядке? Это ребенок? — закричал он.

Я молча ткнула пальцем в экран.

— Абигайль Хетэвей, основатель и руководитель элитного дошкольного учреждения «Любящие сердца», погибла в результате дорожного происшествия, виновник которого скрылся. Это произошло сегодня вечером прямо перед входом в здание детского сада. Свидетели сообщают, что на тротуар выехал европейский «седан» последней модели, черного или серого цвета, вдавил жертву в почтовый ящик и скрылся на большой скорости. Подозреваемый пока не обнаружен.

Репортерша повернулась к длинноволосому человеку в бейсбольной куртке. Он стоял рядом с тележкой, набитой пустыми жестянками и бутылками.

— Вы видели аварию? — спросила она.

— Это была не авария, слышь, — сказал он. — Машина выехала из-за угла, очень быстро, вылетела на обочину, врезалась в эту женщину и умчалась. Клянусь, водила метил прямо в нее.

— Скажите, вы видели водителя?

— Не, но машину видел. «Мерседес», серебряный, или черный «бимер». Что-то вроде того. Он метил в нее, Богом клянусь.

Снова показали студию, и ведущий сказал:

— Полиция просит всех, кто владеет любой информацией о происшествии, позвонить по телефону, номер которого вы видите на экране.

Опять началась реклама, и я выключила телевизор. В желудке появилось странное ощущение, как будто меня сейчас стошнит.

— О Господи. Не могу поверить. Мы видели ее сегодня. Сегодня.

На глаза навернулись слезы. Питер сел на кровать и обнял меня. Я заплакала.

— Я знаю, милая, знаю, — прошептал Питер и погладил меня по голове.

— Не понимаю, чего это я плачу, — сказала я, всхлипывая. — Она мне даже не понравилась.

— Я знаю, милая, — повторил Питер.

Я перестала плакать, но начала икать.

— Со мной все в порядке. Правда. Иди работай, — вздохнула я.

— Ты уверена? — спросил Питер.

— Ага. Все хорошо. Я позвоню Стэйси.

Стэйси была моей старой подругой, еще по колледжу, и ее шестилетний сын окончил «Любящие сердца». Питер ушел в кабинет, а я набрала номер.