Ирина Боур - Слёзы Рублёвки

Эге, что-то серьёзное! Какие поэтические сравнения!

— Виктор Николаевич, приходите в любой момент. Лишь бы у меня не было приёма. Вот, скажем, в 13–20 вас устроит?

Он помолчал. Возможно, вспоминал, нет ли чего-то назначенного на это время. Потом решительно произнёс:

— Хорошо. В тринадцать двадцать я у вас.

…За две минуты до назначенного срока за окнами прошуршал его серебристый 'Мерседес'. Люблю людей точных, хотя… По нынешней-то Москве… Каюсь, сам уже стал бояться назначать точное время. Где влипнешь в пробку, предсказать стало положительно невозможно!

Но здесь, на Рублёвке, попроще. Хотя тоже стало напряжённо. Иногда приходится нагло ехать по правой обочине…

Серебряков выглядел несколько осунувшимся, угнетённым. Что, интересно, произошло? Неприятности по работе? Или, как я в глубине своей души надеялся, мысли о том, как наладить мир в семье, покоя не дают?

— Антон… разрешите без отчества? Начну без обиняков, — решительно произнёс мой посетитель. — Мне нужно, чтобы вы помирили меня с Настей.

Пальцы рук сами собой сцепились.

Так-так-так… Не совладал с неожиданностью.

Хотя должен был ожидать. Всё, в общем, к тому и шло.

Настя себя нашла. Нашла в профессии, в жизни. Муж же её, скорее, себя подрастерял. По крайней мере, внешне.

Что ж, потенциалы их несколько выровнялись. У одной стало больше дел в жизни и уверенности в себе. У другого — меньше апломба и самоуверенности.

— Я боюсь… — мне показалось, что он поперхнулся или это было? Впрочем, я тоже готов был поперхнуться. 'Железный' Серебряков боится!

— Я боюсь, — повторил он настойчивее, словно распробовав это слово на вкус, — что не сумею найти нужные слова… чтобы вернуть её. Я просто даже не знаю, что ей сказать. А каяться не хочу. Стыдно.

— Каяться?

— Да! За всё прочее… В общем, тоже. К тому же — уже раскаялся. Наталью… ну, эту. Выгнал. К тому же, как выяснилось, она оказалась казачком засланным. Креатурой Владимирского.

Ох ты, господи!

Я чуть не подпрыгнул. Как здорово это облегчает дело! Пусть это немногое изменит в реальности. Но зато это очень много способно изменить в восприятии апостериори. Анастасия, конечно, любит своего мужа. И простила бы его без дальнейших условий. Но на памяти долго — если не навсегда — оставался бы чёрный след. Как это было? — 'он же предал меня!' 'Я не собираюсь его прощать!' А теперь всё значительно легче! Теперь муж — не предатель, добровольно покинувший родные пенаты ради чужого женского тела… а жертва сложной интриги хитрого и коварного врага. Да, жертва, не сумевшая распознать вражеские ковы — но тем больше к ней сострадания.

А от сострадания в женском сердце — полшага до прощения.

— Но не это главное, — трудно продолжал между тем Серебряков. — Я понял одну вещь. Врать не буду, прежней ослепительной страсти у меня к Насте нет. Но, знаете, Антон, зато появилось твёрдое и чёткое, как на плацу, осознание. Настоящей ровной тяги к ней. Именно как к жене. Не потому, что у меня сейчас тяжёлый период… и в делах неудачно… а она в телевидении такая блестящая. И фирму открыла. Это неважно. Меня много раз валили с ног, но я всегда поднимался. В другом дело.

Он помолчал. Потом тихо произнёс:

— Но без неё мне, оказывается, пусто…

* * *

Виктор решительно толкнул массивную, с виду довольно крепкую дверь. Шагнул внутрь.

В кабинете стоял полумрак, обычный полумрак от закрытых полосками жалюзи окон.

Всё, как тогда. Когда он тут был в первый раз.

Один из их психических приёмчиков, что ли, вдруг с неясным раздражением взъелся мыслью Виктор. Полумрак, тишина, негромкая мелодия на грани осознания звука… 'Расслабьтесь, пациент…'

Он подавил в себе раздражение.

А Антон уже шёл к нему из-за стола, улыбаясь и протягивая руку.

— Я рад, — просто сказал он. — Заходите, заходите, вот стул, садитесь.

Виктор уже чувствовал себя на редкость неуютно.

'Зачем я позвонил, — подумал он раздражённо. — Психотерррапевт, блин… Сейчас ещё унижайся!'

Антон, словно почувствовав его состояние, глянул цепко, но дружелюбно, с каким-то тёплым участием. Кашлянул примирительно.

— Я рад вас видеть, Виктор, — повторил он. — Не смущайтесь и не кляните себя за свой звонок. Я действительно хочу помочь вам. Вашей семье. Даже так — именно вашей семье.

— Почему? — автоматически спросил Виктор. — Анастасия вам заплатила? — словно бес за язык дёрнул.

Врач развел руками:

— Это одно из условий лечения. Дело даже не в плате за труд. Нужна привязка, понимаете? Вы ведь привыкли — и умеете — требовать результата за свои деньги, не так ли? А здесь, в этом кабинете, заказчика и исполнителя нет. Мы оба должны работать на результат. И без вашей сознательной помощи я ничего не смогу добиться. А что может быть сознательнее и эффективнее, нежели работа по возврату собственных вложений?

Если это и звучало цинично, то психотерапевт вполне отчётливо это сознавал. И, пожалуй, специально демонстрировал. Впрочем, любое дело цинично, если его творить с расчетом на результат. В конце концов, и влюбляемся мы, рассчитывая не на безответные мечтания, а на вполне осязаемый, вполне себе биологический секс.

Да, любовь…

Виктор попытался улыбнуться. Он по-прежнему чувствовал себя очень неуютно, и не был уверен в своих дальнейших действиях.

— Начну без обиняков, — наконец, решительно произнёс он. — Мне нужно, чтобы вы помирили меня с Настей.

Но я боюсь… — он чуть поперхнулся, — что не сумею найти нужные слова… чтобы вернуть её. Я просто даже не знаю, что ей сказать. А каяться не хочу. Стыдно.

— Каяться?

— Да! За всё прочее… В общем, тоже. Я много думал над тогдашними вашими словами… Многое передумал. Но… Не очень представляю себе, как можно… склеить, что ли… — помялся, подыскивая слово.

— Всё равно после склеивания трещины останутся? — понял Антон. — Да, пожалуй. Вам же это знакомо, вы же фарфором занимаетесь. Там действительно уже не склеить чашку, если она разбилась. Но, понимаете…

Психотерапевт слегка прищурился, отчего около глаз обозначились лёгкие морщинки.

— Любовь — это не фарфор. Хотя часто её с ним сравнивают. Тот — глина. Слепил, обжёг, покрасил — и всё. Акт его творения закончился.

А семья — это категория живая. Акт её творения — не свадьба. И даже не рождение ребёнка. Её можно и нужно творить постоянно, пока живёшь. Она — живая. Как живая, она может получить рану. Даже раны. Иногда они бывают смертельными. Но…

Он снова остро взглянул на Виктора.

— Но если они не смертельны, то могут срастись. Зарубцеваться. Подчас так, что даже шрама не останется.

Шрам остаётся всегда, хотел возразить ему Виктор.

Он криво усмехнулся, вспомнив:

— Даже если оторвало ногу?