Андрей Хазарин - Союз обворованных

Лаврентьев выбрался из «короллы», открыл ключом дверь офиса. Сивков ввалился следом.

Игорь Константинович прошел в кабинет, повесил пальто на плечики в шкафу, сел в кресло и только тогда сказал:

— Привет, Юрик! С чем пришел?

— Это как же «с чем»? Сколько можно за нос водить? Ты долг собираешься отдавать, или мне на тебя людей выпускать?

Ишь как отвалилась челюсть у Лаврентьева! От такой наглянки у самого отвалилась бы, но Слон велел ничего не бояться и переть буром. Не то сейчас время, не станет Лаврик пускать в ход силу и на громкий скандал не пойдет. Кандидат, ити его мать! Ему теперь себя блюсти надо, как просватанной девке. Это потом, после выборов, чем бы ни кончились те выборы, он сможет за все отыграться, но до той поры ещё дожить надо, как раз такими словами Слон и сказал, а когда Слон такими словами говорит, умные люди слушают и догадываются. Ладно, то их дела, а пока отчего не разыграть комедию? Даже забавно…

— Какой должок? — Игорь Константинович недоуменно свел брови. — Что-то ты, Юрик, чудишь…

— Гарик, ты мне тут только не строй из себя склероз! Или пятьдесят тысяч долларов США — это для тебя такой пустяк, что и помнить не стоит, не то что возвращать? Плюс сложные проценты — а? — Он выхватил из кармана ксерокопию расписки и помахал в воздухе.

У Лаврентьева сжались челюсти, проступили желваки.

— Господин Сивков! По-моему, замечание о склерозе — не по адресу. Ваш заем… — он вытащил из кармана блокнотик, раскрыл в конце и быстро сориентировался в шифрованных записях, — …со всеми оставшимися процентами был вам полностью возвращен двенадцатого октября 1994 года. Под расписку, между прочим, которую вы подписали в присутствии двух свидетелей.

Сивков захлопал глазами:

— Гарик, ну брось ты со мной разговаривать на басах… Это ж уже совсем беспредел какой-то получается, я тебе как другу, под ерундовые восемь процентов месячных, и ты проценты честно платил, бля буду, но потом, когда прикрыл лавочку, сразу шкуру сменил, и не найдешь тебя, и не поймаешь… Поимей совесть, для меня полсотни косых — это серьезная сумма, у меня бизнес шатается. Проценты — хрен с ними, ещё подожду, но вклад мой отдай, слышь, Гарик?

И такой поворот разговора, от наглого наезда к шакальей униженности, тоже Слон присоветовал, даже репетировал, показывал, как надо. А теперь чуть-чуть выставить зубы:

— Ну что мне, боевиков на тебя насылать? Так не поднимается рука, столько ж лет корешили, не, правда, ну фиг с ними, с процентами, отдай пока пятьдесят тысяч! А если не боевиков, то могу в суд подать, у меня ж не только ксерокопия, у меня и оригинал твоей расписки в надежной заначке лежит, только совесть не позволяет, тебе ж сейчас такой суд — как серпом по пальцам, ну давай все по-людски, по-хорошему сделаем…

Лаврентьев хмурился все сильнее:

— Юрик… Какой оригинал? Ты же мне его отдал, когда деньги забирал! Или ты какую-то хитрую игру затеял…

— Да какую игру?! Сука буду, меня ж черные за жопу взяли, мне сейчас хоть умри, а я ведь тебя не дергал, молчал, сколько мог, понимал, тебе сейчас и такая малость нужна…

Лаврентьев покачал головой:

— …или у тебя, Юрик, совсем крыша поехала. Я ведь прекрасно помню, что все тебе вернул, до копейки, как договаривались. В тот день я ещё троим, кроме тебя, возвращал вклады, под расписку, и у меня специально двое пенсионеров в соседней комнате сидели, заходили по вызову и на сложенной расписке писали, мол, свидетельствую, что этот документ при мне подписал гражданин, предъявивший паспорт на имя — и так далее… Ты что, правда не помнишь?

Сивков молча покачал головой.

— Юрик, то ли тебя действительно крепко достали, то ли… Ты бы зашел к невропатологу, а?

— К какому невропатологу?! Что ты тут сестру милосердия из себя строишь?! Не верю я тебе! Ты уже меня готов психом выставить, лишь бы бабки не отдавать! Не думал я, что ты меня… за полста кусков…

В Юрике сильна была артистическая жилка, да и профессия способствовала развитию таких талантов.

Лаврентьев смотрел на него с сожалением.

— Юрик, а если я тебе покажу твою расписку, ты поверишь?

— Ну покажи, покажи! — с надрывом вскричал Сивков.

Гарик снял трубку, вызвал из памяти телефона четвертый номер, долго ждал, пока ответят.

— Простите, я хотел бы поговорить с вашим секретарем… Да-да… Болеет? Спасибо…

Вызвал другой номер, на этот раз ответили почти сразу.

— Добрый день, это Гарик! Что у тебя случилось? Болеешь? Уже нормально?.. Слава Богу! Слушай, мне нужно заскочить к тебе буквально на два слова… Хорошо, я приеду минут через двадцать.

Он положил трубку, повернулся к посетителю.

— Юрик, ты сам понимаешь, такие бумаги я в офисе не держу. Давай встретимся здесь снова через час. И подумай пока над моими словами. Что-то ты не в себе, посоветуйся с толковым доктором. Если хочешь, могу порекомендовать…

Юрик проворчал что-то невнятное и вышел, резко хлопнув дверью. Во дворе ухмыльнулся и полез в свой раритет на колесах.

По прямой до Наташиного дома не набегало и восьми километров, но половина времени ушла, чтобы выбраться по улочкам и переулкам старого центра с их односторонним движением и бесконечными светофорами. Это ещё счастье, что нет в городе высоких гостей, каких-нибудь вшивых турок, а то вместо светофоров махали бы палочками на перекрестках неумелые регулировщики. В такие дни Чураев становится просто непроезжим, хуже распутицы…

Наконец вырвался на проспект Космонавтов, которому не так давно, под кампанию, вернули древнее название Чумацкий шлях, то есть Млечный путь. Наташа жила почти возле аэропорта, но теперь дорога прямая, широкая, и «гольф» пролетел её в считанные минуты. Наверное если бы за баранкой сидел Шульц, добрались бы ещё быстрее, но к Наташе Лаврентьев всегда ездил без водителя. Эту точку никому знать не надо, даже человеку доверенному…

Он оставил «гольф» напротив крайнего подъезда. Лифт спускался с двенадцатого этажа невыносимо медленно, со скрипами и стонами. Наконец раздвинулись двери, Гарик шагнул внутрь и нетерпеливо ткнул в крышку от пивной бутылки, заменявшую сломанную пластмассовую кнопку седьмого этажа. Кабина была грязная, с окурками на полу и прилепленными к потолку головкой горелыми спичками. На стенке какой-то юный грамотей начертал краской из баллончика: «Ваня пузатый», после чего следовало неизвестное Лаврентьеву английское слово, видимо, нецензурное.

Наташа открыла дверь молча, шагнула в сторону, пропуская в квартиру.

— Здравствуй, Наташенька! Прости, но я действительно на минутку. Помнишь, я оставлял у тебя пакет?

Так же молча Наташа прошла в комнату, вынула из нижней тумбы книжного шкафа папку в заклеенном скотчем полиэтиленовом пакете, протянула.