Всеволод Иванов - Голубые пески

— А, сволочь, — сказал он вслух.

— По поводу чего? — спросил Кирилл Михеич.

Запус не просил вести и Кирилл Михеич не звал, а оба они — сгорбившись, скользя по снегу, торопливо шагали к окраине. Еще Запус подумал: «надо бы позвать с собой матроса Топошина» — и вспомнил: зачем-то вернулся тот на ферму Сокой. Позвать с собой — можно было бы многих, хоть бы из своего отряда.

— Сам!

Кирилл Михеич запыхаясь сказал:

— В хорошем хозяйстве все сам делаешь. Трудное…

Спросил Запус, — бьет ли жену Кирилл Михеич? Тот ответил — так как Запус не живет с ней и жить не намерен…

— Не намерен, — подтвердил Запус.

— То, конечно, можно сказать по совести — бил и если найдет ее вновь, бить будет. Казачья у ней кровь. Возможно, из-за битья она ушла, все же в суд жаловаться не пойдет и если вернется, — значит подтверждение: жену бить надо. Олимпиаду муж тоже бил и всегда так бывает: второй муж битьем не занимается. Таков и Запус.

— Второй муж?

— Кому какое счастье, Василий Антоныч. Я на вас не сержусь… Будьте хоть завтра вы подрядчиком на весь уезд.

Квартал недоходя, Кирилл Михеич затянул полы полушубка. Запус тоже вспомнил незастегнутый ворот шинели, застегнул было, а потом улыбнувшись, распустил. Темно, ветрено. Дома как сугробы, дым над ними как снег на гребнях сугробов. Улыбки его Кирилл Михеичу не видно, Запус улыбнулся еще раз, для себя. В кистях рук заныли теплые жилы.

— Собак у них нету, Василий Антоныч. Шашку-то подымите, она на снегу не гремит, а здесь оказывается пол… Шум произойдет.

Старуха какая-то открыла дверь. Тотчас же ушла. Должно быть привыкла к незнакомым. Подрядчик взял руку Запуса, выпрямил и повел ею:

— Там… в кладовой… направо… через два мешка перешагнуть… спит… ведь час, времени?

— Десять.

— Зачем орешь?.. Сей сикунд огня принесу. И ключ от…

Ушел и дверь в избу припер плотно.

Запус подождал, опять выпрямил руку, так как ее выпрямлял подрядчик и опустил. В дверь кто-то поскребся: «мышь… нет мыши в дверь не скребутся… значит кошка». Запахло капустой: кисло и тепло. Запах становился все гуще и гуще. Еще шорох. За ним вслед мысль, что здесь ловушка, заговор. Никто Кирилл Михеича раньше в городе не видел и Чека его не смогла найти. Отступил Запус к стене, нащупал вдруг отяжелевший револьвер и радостно вспомнил, что в револьвере шесть уверенных в себе пуль. Вытащил, чуть приподнял, так Кирилл Михеич сейчас выпрямлял его руку.

Тогда он, сразу приподымаясь на цыпочки, решил пройти в кладовую и если там нет никого: бежать, пока еще не пришли.

Он, с трудом сгибая замерзшую подошву, ощупывая стену пальцами, прошел к тесовой двери. Быстро дернул скобу: замок был плоский и холодный так, что примерзали пальцы. Тогда он накрыл скобу и замок полой шинели. Завернув узлом шинель на саблю — дернул. Укололи пальцы свежие щепы. К запаху капусты примешался запах картошки и человеческой мочи.

«Здесь»… — подумал он быстро.

Он шагнул два раза — наверное через мешки: кочковатое и слизкое. Дальше; он не понимал, что должно быть дальше, но явственно, почувствовал человеческое дыхание. Дышали торопливо, даже капала слюна: трусит. Запус вытянул руки, сабля глухо стукнула о мешки. Тот, другой — совсем близко неразборчиво пробормотал:

— Кыш!.. орп!.. анне!..

Тогда Запус сжал кулак, поднял револьвер выше, шагнул и негромко сказал:

— Арестую.

Человек на капусте метнулся, взвизгнул. Капуста — у ней такой склизкий скрип — покатилась Запусу под ноги. Запус, держа револьвер на отлете, бросился на того, другого. В грудь Запуса толкнулись и тотчас же вяло подломились чужие руки. Подумалось: ножа нет, стрелять тому поздно. Здесь человек ударил коленом между ног Запуса. Револьвер выпал. Освободившимися и вдруг потвердевшими руками Запус охватил шею того, другого, Артюшки, атамана… С револьвером вместе скользнула какая уверенность и необходимость ареста. Запус наклонился совсем к лицу, хотел плюнуть ему — огромный сгусток слюны, заполнивший рот, но не хватило сил. Вся сила ушла в сцепившиеся пальцы и на скользкие потные жилы длинной, необычайно длинной шеи. Словно все тело — одна огромная шея, которую нужно стянуть, сжать, пока не ослабнет.

— Жену!.. жену тебе бить!.. бить!..

И когда уже пальцы Запуса подошли к подбородку, шея ослабла. Пальцы попали на мелкие и теплые зубы. Запус отнял от человека руки и перегибаясь через его тело, нащупал свой револьвер. Хотел всунуть его в кобуру и не мог. Он достал из кармана шинели спички. Зажег. Всунул револьвер. Спичка потухла. Он зажег новую, руку над ней сделал фонариком и поднес ее к подбородку. Бритый рот, светловатые брови — коротенькие, и мокрый нос. По бровям вспомнил («бреет» — рассказывала Олимпиада) — Шмуро, архитектор.

— О, чо-орт! — И он сдавил спичку так, что обжег ладонь. Сжал ее и кинул в лицо, в темноту уже. — Сволочь!..

Потом быстро достал еще несколько, поднял над головой, зажег. Капуста, три кадочки, рваная одежонка и сундук. Еще на рваном одеялишке Шмуро с длинной измятой шеей.

Тогда Запус, гремя саблей и не вынимая револьвера, прошел через сени (он сразу почему-то вспомнил дорогу), в избу.

— Архитектора-то нету? — спросил Кирилл Михеич. — Идет?..

Запус расстегнул кобуру, к рукоятке как-то прилип снег. Он сковырнул его и, кладя револьвер на стол, спросил:

— Артюшка где?

— Артюшки здесь не было, Василий Антоныч. Я его не почитаю и боюсь. Разве я с ним стану жить?.. Я же подрядчик, меня же военную службу по отсрочке… Выпить, с тоски — выпил! Бикметжанов, хозяин был тоже раньше, бардак держал, из него девки к тебе на пароход ездили… Бикметжанов говорит мне: я, говорит, кровь — купеческая, острая; хочу с отчаянным человеком пить; зови, говорит, сюда Запуса. Василия Антоныча-то, мол, друга…

Он отодвинул дуло револьвера на край стола и царапая пальцами бородку, хмельно, туманно, рассмеялся:

— Запуса-то, могу!.. Пошел сначала к Олимпиаде, а та говорит: на заседании, я в Народный Дом… а Шмуро трусит, на картошке, на капусте сидит… Мне Запус что, я с Запусом самогон желаю пить!

— Шмуро был любовником?

— Чьим?

— Фиезы?

— Фиезки-то? а я знаю?.. У ней любовников не было, у ней мужья были. Ты мне вот что скажи, пуганул ты Шмуро?.. Здорово?..

Он, наклонившись, рыгая, достал из-под стола четверть самогона. Тощая старуха принесла синеватые стаканы.

— Надоел он мне… на картошку и ходит!.. Шмуро-о!..

Бикметжанов, азиат, — был в русской поддевке и лаковых сапогах. Глубже, в комнате на сундуке, прикрытом стеганым одеялом, лежала раскрашенная девка. Бикметжанов улыбнулся Запусу и сказал:

— Не подумайте, я теперь — раз закона нет — ни-ни… Это у меня дочь, Вера. Вера, поздоровайся с гостем…

Вера, выпячивая груди и качаясь, медленно прошла к столу.