Всеволод Иванов - Голубые пески

Здесь в сенях, одетая в пестрый киргизский бешмет, Олимпиада, Запуса почему-то удивляют ее руки — они спокойно и твердо распахивают дверь в горницу. Да! Руки его дрожат, рассыпают патроны маузера.

— Кабала! — кричит Запус. Но он все же доволен, он вставил патроны. Когда патроны вставлены, револьвер будто делается легче.

И наверное это отвечает Олимпиада:

— Кабала.

И, точно вспомнив что-то, Запус быстро возвращается в сени. Олимпиада молчаливо ждет. Казаки остервенело рубят лошадь Запуса. Егорко Топошин бежит мелкими шажками; выпуская патроны, Запус лежит возле бочки с капустой в сенях. «Курвы», — хрипит Егорка. На крыльце два казака тычут ему в шею саблями. — Какая мягкая шея, — думает Запус, затворяя засов: Егорка не успел вбежать в сени: с его живота состреливает Запус киргиза.

— В лоб! — кричит Запус и, вспоминая Егорку: — курва!..

Левая рука у его свисает, он никак не может набрать патронов. Олимпиада топором рубит окно. Ему необычайно тепло и приятно. Топор веселый и звонкий, как стекло. Запуса встаскивают на подоконник. Он прыгает; прыжек длится бесконечно — его даже тошнит и от необыкновенно быстрого падения загорается кожа.

Олимпиада гонит дрожки. Запус всунут под облучек. Подол платья Олимпиады в крови Запуса. И от запаха крови, что ль, неистово мчится лошадь. Казаки продолжают стрелять в избу. Олимпиада смеется: какой дурак там остался, в кого они стреляют?

Дрожки какого-то киргизского бея. Но уже подушка бея, вышитая шелком, в крови Запуса. Колеса, тонкий обод их вязнет в песке. Перестрелка у тюрьмы, у казарм. Город пуст. Лошадь фыркает на трупы у заборов. Жара. Трупы легли у заборов, а не среди улиц.

Олимпиада скачет, где — спокойнее. У пристаней белые холмы экибастукской соли. Пароходы все под белыми флагами. Мимо пароходов, вдоль пристаней гонит Олимпиада. Хорошо, что ременные возжи крепки. Перестрелка ближе. От каланчи под яр дрожки с Запусом.

Воды неподвижные, темно-желтые, жаркие. В седом блеске Иртыш.

Моторный катер у берега. К носу прибит длинный сосновый шест и от него полотенце — белый флаг. Трое матросов, спустив босые ноги в воду, закидывают головы вверх на яр. Считают залпы.

Олимпиада не помнит этих лиц. Лошадь входит в воду и жадно пьет. Олимпиада берет на руки Запуса.

— Дайте, трап, товарищи, — кричит она.

Средний, приземистый, темнолобый подбирает ноги и, грозя кулаком, орет с матерками:

— Что не видишь, сука? Сдались!.. Иди ты… с хахалем своим… Привезла!

— Под убийство нас подводит!

— В воду его, пущай пьет!

— Любил…

Веснушки на пожелтевшем лбу Запуса крупнее. Кофточка — от его крови присыхает к рукам. Держать его Олимпиаде тяжело и она идет по воде, к лодке.

Матросы мечутся, матерятся. У низенького острые неприятные локти:

— Он же раненый, товарищи!..

— Серый волк тебе — товарищ, стерва!

— Да-ай ей!.. Все мы ранены.

Олимпиада с Запусом в воде по пояс. Вода смывает кровь с его рук и они словно становятся тоньше.

Матросы трогают борта, они плюются в воду навстречу шагающей Олимпиаде. Они устали воевать, им хочется покоя, — к тому же вся Сибирь занята чехами.

Вода выше. Весь Запус в воде. Золотые его волосы мокры — или от воды, или от плача, от ее слез?

Олимпиада идет, идет.

Подбородок Запуса в воде. Она подымает голову его выше и вода подымается выше.

Она идет.

И она кричит, вскидывает руку. Голова его скрывается под водой:

— За вас ведь он, товарищи-и!..

Здесь лодка гукает.

Поворачивается боком.

Темнолобый матрос расстегивает для чего-то ворот рубахи, склоняется с борта и вдруг хватает Запуса за волосы.

— Тяни!

И все матросы обрадованно, в голос кричат:

— Тяни, Гриньша-а!..

Неистово гукая, лодка несется по Иртышу. Темнолобый матрос срывает шест и белым полотенцем перетягивает простреленное плечо Запуса. Рот матроса мокрый и стыдливо гнется кожа на висках. Он говорит Олимпиаде:

— За такое дело нас кончат, барышня… понимаешь? Нам надо было его представить по начальству, раз мы сдались… мы, что зря белый флаг вывесели? Ладно нас не видят… а как из пулемета по нам начнут? Пуля-то у него не разрывная?

— Не знаю, — говорит Олимпиада.

Матрос смущенно щупает у ней платье:

— Ширстяное, высохнет скоро…

Лодка — налево через Иртыш, к Трем Островам. Потом, мимо островов, пугая уток, протоками, среди камышей.

Лодка — в пахнущий водорослями ил берега.

Матросы выпрыгивают, переносят Запуса, кладут его на шинель. Жмут Олимпиаде руку. Из лодки уже кидают на берег буханку хлеба.

И в протоке темнолобый матрос Гриньша лезет в свой мешок, вынимает полотенце и, матерясь, прибивает его к шесту.

Земным веселым шорохом наполнены камыши.

Утро же холодное и одинокое.

Олимпиада не разводит костра. Где-то близко у камышей скачут кони может, табуны, — может, казаки. Черемуха за камышами — черные страшные у ней стволы.

Дальше черемухи не шла Олимпиада.

Револьвер — браунинг. Один за другим шесть раз. На шестерых. А здесь двое.

Шинель пропиталась илом. Запус мерз.

Тогда Олимпиада вышла за черемуху.

Меж колей — травы испачканы и пахнут дегтем.

Запус бредил.

Олимпиада шла колеями. Страшен запах дегтя — он близок: человек. Со злостью срывала Олимпиада замазанные дегтем стебли. Но дорога длинна, и кожа рук нужна другому.

Олимпиада услышала стук колес. Он был грузный и медленный. Нет, так хотелось. Он был быстрый и легкий.

Олимпиада зашла в черемуховый куст. Она была темна, как ствол черемухи — спала на иле и не хотела умываться, потому что тогда словно слипались для нее дни — творился и мучился один день.

Олимпиада стоит в черемуховом кусте. По дороге быстро и легко — таратайка. Круглощекий розовый мещанин осторожно правит лошадью.

Дни ее — неумытые, темные — длились как один; в этот день она почти через весь город промчалась по распоротому человеческому мясу, — почти мужским стал ее голос, когда она крикнула веселому мещанину:

— Слазь!..

А мещанин внезапно убрал щеки, лицо его состарилось, и словно выпали брови.

Олимпиада указала револьвером на лошадь. Мещанин навернул возжу на оглоблю, — чтоб конь не бежал.

Тогда Олимпиада увела его через черемуху, в камыши. Одной рукой она придерживала голову Запуса, другой — револьвер, направленный в голову мещанина.

Мещанин положил Запуса в тележку, снял свое пальто, накрыл им Запуса и спросил:

— В город, к парому повезете?

— К парому…

— Действительно, паром теперь в действии, переправляет.

И он торопливо, обрадованно пошел в камыши принести шинель Запуса. А когда он, запыхавшись, наклонился, — Олимпиада выстрелила ему в шею.

Липкая теплая тина на руках Олимпиады. Мещанин тяжел и неповоротлив, как тина. Хотела накрыть его землей, — ни лопаты, ни топора — и Запус ждет.