Михаил Черненок - Архивное дело

Участковый подозрительно глянул на Торчкова:

— Ты, Иван, случайно, не отоварился у Паутовой черносливным компотом?

— Перекрестись, блюститель закона! У меня теперь это… Как говорят по телеку, трезвость — норма жизни.

— А чего каверзные вопросы задаешь?

— Какие хочу, такие и задаю. Застольное время давно кончилось, а ты по старым меркам живешь, не можешь привыкнуть к гласности.

Участковый усмехнулся:

— Наверно, хотел сказать «застойное» время?

— Кротов, я никогда не двуличничаю, как другие. Что хотел, то и сказал. В чем в чем, но в застольных делах мы на месте не стояли, а неуклонно росли вверх. Советую тебе телек почаще смотреть. Там теперь все доступно объясняют, — мигом вывернулся Торчков и брезгливо сплюнул в сторону. — А насчет причисленного тобою к алкоголю компота скажу прямо: сто лет видал я тот прокисший компот! Мне вчерась Матрена привезла из райцентра десять бутыльков психоколы.

— Чего, Вань?.. — быстро вклинился в разговор Арсентий Ефимович Инюшкин.

— Чего? Чего?.. — передразнил Торчков. — Не прикидывайся валенком! Вроде не знаешь американскую газировку в бутылочках…

Инюшкин утробно хохотнул:

— Во когда я смикитил, почему ты Америкой заинтересовался. Значит, с наших яблочных напитков перешел на американские. Та газировка, Ваня, пепси-колой называется.

— Чо, шибко грамотным стал?

— Читать умею.

— Иди ты, Арсюха, со своими подковырками в пим дырявый!

— А ты, Ваня, шел бы со своими вопросами в баню…

Торчков с неподдельным изумлением глянул на Инюшкина, покрутил указательным пальцем у виска и повернулся к Бирюкову:

— Ненормальный. Чо с него возьмешь?..

— Не горячитесь. Проблемные вопросы надо решать спокойно, — стараясь примирить стариков, сказал Антон, однако Торчкова уже занесло:

— Игнатьич! Лично с тобой могу беседовать хоть до третьих петухов, а зубоскал Арсюха не заслуживает моего внимания ни на минуту. Я категорически осуждаю его недостойное поведение! — И, шаркая стоптанными сапогами, засеменил вдоль деревни к своему дому.

Инюшкин затрясся от внутреннего смеха. Зная неуемную натуру Арсентия Ефимовича насчет всевозможных розыгрышей, Антон улыбнулся:

— Зря обидели веселого человека.

Арсентий Ефимович, сдерживая смех, закрутил лысой головой:

— Нет, Антон Игнатьевич, Кумбрык не обидчивый, он заполошный. Сегодня же вечером придет ко мне с новой проблемой, например: «Почему при передаче телемоста американцы разговаривают с нашими людьми на своем языке, а смеются по-русски? Откуда они русский смех знают?» Ей-богу, мы с ним уже не один вечер потратили на решение подобных проблем. С Ваней не заскучаешь…

Бирюков пригласил Инюшкина в кабинет участкового, чтобы переговорить с ним, как советовал дед Матвей, о Жаркове. Едва Антон заикнулся о первом председателе колхоза, лицо Арсентия Ефимовича посерьезнело, а гусарские усы будто ощетинились.

— Плохого про Афанасия Кирилыча ни слова не скажу, — сухо буркнул он. — Если хочешь услышать плохое, Кумбрыка спроси. Мне Лариска Хлудневская показывала Ванины мемуары. Чуть не полную тетрадку ерунды намолотил.

— С чего это Иван Васильевич так разошелся?

— У Вани сейчас очередной закидон. Увлекся критикой культа и «застольного» периода. Чуть что — сразу ораторствует. «Теперь не те времена, чтобы геройские звезды разбрасывать да на щит славы поднимать! Теперь надо правду-матку в глаза резать!» Вот и режет ахинею. Знаешь, как в той пословице: заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет… — Инюшкин нахмуренно помолчал. — Мне думается, Торчков решил отыграться на Жаркове за то, что Афанасий Кирилыч ему в мальчишестве уши до красноты надрал.

— За какую провинность?

— Пацанами мы коньки к валенкам сыромятными ремнями привязывали. Ваня однажды и сообразил для этих ремешков супони из двух колхозных хомутов выдернуть, а Жарков подловил его, проказника.

— Значит, у вас о Жаркове хорошее мнение?

— Даже отличное! — не колеблясь заявил Инюшкин. — Я лучше Вани знаю Афанасия Кирилыча. Жарков квартировал у нас. Домик хоть и тесноватый у моего отца был, но комнатку для председателя выкроили. Да он в ней почти и не находился. То на культстане с колхозниками заночует, то в конторе до утра засидится. Вздремнет часок, и ни свет ни заря опять в поле покатил. Меня часто за кучера брал. Повозил я его и по полям, и до райцентра. Бывало приедем из района, Афанасий Кирилыч чуть не всю сельскую детвору хоть карамелькой да одарит. После закрытия частной торговли кооперация не сразу на селе развернулась, так что и карамельки радостью были, — Инюшкин повернулся к участковому. — Так ведь, Миша?..

Кротов утвердительно кивнул.

— Много мы с дядей Афоней, так я называл Жаркова, поездили… — грустно продолжил Инюшкин. — Проще говоря, Антон Игнатьевич, с Афанасием Кирылычем я, не задумываясь, пошел бы в разведку…

— Не помните, как он последний раз уехал? — спросил Бирюков.

Лицо Инюшкина еще больше помрачнело:

— Помню. Запряг я Жаркову Аплодисмента — выездной жеребец у нас так назывался. Вороной масти, с белыми «чулками» на передних ногах. При коллективизации этого жеребца у Хоботишкиных забрали. Ну, значит, уже крепко завечерело. Афанасий Кирилыч довез меня от конюшни до дома и наказал идти спать. А сам вроде бы в Серебровку покатил.

— По какому делу?

— У него разных дел хватало.

— Что-нибудь конкретное из последнего разговора с ним не запомнили?

— Давно это было… — Инюшкин хмуро задумался. — Нет, Игнатьич, конкретного вспомнить не могу. Врать же, как Ваня Торчков, не стану.

— Что за общественные деньги вместе с Жарковым исчезли? — снова задал вопрос Антон.

— Об это тоже ничего не могу сказать. Память у меня в те годы была молодая. Она хотя и надежная, да не всегда главное запоминает. Вот, будто сейчас вижу, как дядя Афоня каждый раз покупал в райцентре макароны с мясом. Были тогда такие консервы, очень я их любил. Вернемся, бывало, домой и на соревнование друг с дружкой по полной банке за ужином уплетем. Еще нравилось мне собирать нарядные коробки из-под папирос. Обычно дядя Афоня курил дешевые папироски «Мак». Гвоздиками он их называл. В праздники же покупал «Сафо». Папиросы искурит, а коробку где попало не бросит, обязательно мне отдаст… — Арсентий Ефимович задумчиво погладил усы. — Еще помню, как однажды Жарков разрешил выстрелить из именного нагана. Воткнули в огороде черенком в землю лопату, отошли на пятьдесят шагов и я, к своему удивлению, прособачил в ней дырку. Отец, увидав дырявую лопату, хотел задать мне основательную лупцовку, но дядя Афоня не позволил. «Это меня, Ефим, — говорят, — надо розгами пороть. Думал, Арсюшка промахнется на таком расстоянии, а он, шельмец, в самую десятку влепил».