Михаил Черненок - Архивное дело

При положительном решении моего заявления учтите, что гражданин, выдающий себя за Петухова П. С., появляется в квартире Снежковой регулярно после восьми часов вечера и остается у нее до семи утра. Где он находится в другое время суток, неизвестно.

Не думайте, гражданин начальник, что это письмо анонимное. Я не привык сочинять жалобы и ставить под ними свою фамилию. Поэтому подписываюсь просто — Наблюдатель».

В левом углу «заявления» стоял официальный штамп РО НКВД с указанием входящего номера и даты. В первый же вечер после поступления письма «Наблюдателя» на пути к Снежковой в Пристанском переулке был задержан «Муха», оказавшийся тем самым «Губановым», который в декабре 1932 года пытался украсть у Половниковых мешок зерна. При задержании у него изъяли наган с гравировкой на рукоятке «А. К. Жаркову — от Сибревкома. 1920 г.». Оперативно проведенные баллистическая экспертиза и исследование пули, извлеченной из трупа убитого семь лет назад начальника милиции Колоскова, показали, что Ерофей Нилович был застрелен в спину именно из этого нагана.

Тертый рецидивист «Муха» быстро сообразил, какое возмездие нависло над ним. Ознакомившись с неопровержимой экспертизой, он заявил Тропынину, что наган недавно подарил ему тот самый «сморчок», который когда-то сделал липовую колхозную справку. Теперь он работает на Томской пристани и проживает у старого адвоката Всеволода Станиславовича Акулича в доме № 28 по Набережной Томи, то есть именно там, где живет Розалия Снежкова.

Тропынин немедленно проверил показания «Мухи». Восьмидесятилетний, с манерами аристократа, Акулич после недолгих уверток признался, что это он, изменив почерк и подделываясь под обывателя, написал в НКВД заявление в отместку «Мухе» за погибшую сиамскую кошку. И еще бывший адвокат подтвердил, то у него действительно квартирует пристанский конюх Емельян Ильич Хоботишкин.

Вечером квартирант Акулича был арестован. Проведенным с санкции прокурора и в присутствии понятых обыском личных вещей Хоботишкина в фанерном чемодане, замкнутом навесным замком, была обнаружена кожаная торба с золотыми дореволюционными десятирублевиками и советскими червонцами чеканки 1923 года. Там же, в чемодане, хранилась баночка из-под вазелина с печатью колхоза «Знамя Сталина», а под бельем лежал завернутый в холстинный лоскут наган № 6342, исчезнувший из кобуры убитого Ерофея Ниловича Колоскова.

Чем дальше Антон Бирюков вчитывался в материалы проведенного Тропыниным расследования, тем отчетливее вырисовывалась картина преступления, повлекшего за собой цепочку убийств из-за того, что преступник старался во что бы то ни стало спасти собственную шкуру.

…Продажа, кедровых орехов для раскулаченного Ильи Хоботишкина была лишь предлогом, чтобы добраться из Нарыма до Томска. На самом деле он вместе со старшим сыном Емельяном давно задумал тайком унести оставшееся в Березовке золото. При раскулачивании Илья не рискнул взять накопленное богатство. И хорошо, что не взял — дурацкий выкрик Дмитрока, после которого колхозники обшарили все узлы с вещами и телегу, привел бы к неминуемому краху. Без золота Хоботишкин жить не мог — слишком много риска вложил в накопление золотого запаса. Емельян тоже скрежетал зубами при мысли, что новая власть лишила его приличного наследства.

Привезенные в Томск два мешка отборных орехов Хоботишкины распродали на базаре за день. Емельян предложил добираться до Березовки на попутных подводах, однако осторожный отец сказал:

— Сдурел! За самовольную отлучку из Нарыма нас, если узнают, сошлют еще дальше, к черту на кулички. Пойдем тайком, ночами. Отсиживаться в лесу станем.

— А волки?.. — испугался трусливый Емельян. — Загрызут ведь, тятька.

— Ружье купим, — ответил отец.

Так и сделали. Здесь же, в базарной толчее, у какого-то старьевщика взяли по дешевке допотопную берданку и десятка полтора заряженных картечью патронов. Картечь тогда была самым ходовым зарядом — расплодившиеся за годы разрухи волчьи стаи нагло рыскали по Сибири.

До места Хоботишкины благополучно добрались поздним вечером 9 октября 1931 года. Затаились в тальниковых кустах ниже Ерошкиной плотины, над которой высилась бревенчатая башня крупорушки. Стали ждать полночи, когда село окончательно угомонится и заснет. На пруду изредка бухали выстрелы по уткам, начавшим перелет с полей на воду. Глухо шумела вода, льющаяся через плотинный водосток. Прислушиваясь к этому шуму, Емельян в сердцах сказал отцу:

— Дурак ты, тятька! Не поджигал бы крупорушку — жили б мы теперь в своем доме. И золото под боком бы хранилось.

— Заткнись, умник! — обиделся отец. — Я в строительство крупорушки капитал вложил. Думаешь, легко было подарить кровный кусок колхозной голытьбе?..

— Будто в колхозе одна голь и собралась. Другие тоже капиталы вкладывали, а ныне сопят тихо и не рыпаются.

— Всяк по-своему с ума сходит.

— Из всех березовцев да серебровцев только мы и оказались с ума сошедшими, — буркнул Емельян.

— Не скули, щенок! — визгливо сорвался отец. — Без тебя тошно…

После полуночи, когда выстрелы на пруду стихли и охотники, видать, разбрелись по домам, Хоботишкин-старший направился окольной тропой в Березовку. Емельян сжав в онемевших ладонях заряженную берданку, остался сидеть под тальниковым кустом. Ночную тишину теперь нарушал лишь шум воды у плотины да где-то далеко, в болотистой пойме, жутко стонала выпь.

Вернулся отец перед рассветом. Опираясь вместо батога на заступ с коротким черенком, он тяжело опустил на траву пухлую кожаную торбу и устало повалился рядом с Емельяном.

— Почему так долго колупался? — спросил Емельян.

— Замок у амбара сменили… Ключ не подошел… Пришлось подкоп рыть… — хрипло переводя дыхание, ответил отец.

— Утром увидят разрытую землю — искать нас станут.

— Не… Я так замаскировал… комар носа не подточит.

— Лопату колхозную зачем унес от амбара?

— Задышка придавила… Чудом выкарабкался из подкопа и… через силу сюда доскрипел…

— Хватятся лопаты — искать станут.

— Не каркай… Это наш собственный заступ, из заначки…

Емельян поднялся:

— Пошли, тятька, пока не рассветало.

Отец тяжело встал на ноги, нагнулся за торбой и вдруг, захрипев, ткнулся лицом в траву.

— Тятя, ты чего?! — перепугался Емельян.

— Говорю, задышка… Подмогай…

Емельян зажал под мышкой берданку, взял в одну руку увесистую торбу, а другой — поднял отца. Кое-как отдышавшись, тот попросил подать ему заступ. Опираясь на него и постанывая, он зашаркал сапогами следом за Емельяном. Выбравшись на проселочную дорогу, побрели от Ерошкиной плотины в сторону райцентра. На подходе к развилку, где один конец дороги уходил в Серебровку, их застал рассвет. Чтобы не встретиться со знакомыми земляками, свернули в березовую чащу и, затаившись, стали ждать вечера. За день Хоботишкин-старший оклемался. Бледное лицо его к полудню порозовело. Надсадный хрип в груди утих. Илья повеселел и, ласково поглаживая пухлую торбу, мечтательно заговорил: