Михаил Черненок - При загадочных обстоятельствах

— По размеру вроде его, — растерянно сказал кузнец.

— Портянки Гринькины! — заволновался дед Лукьян. — Это моя Агата по весне ему кусок холстины отдала за то, что воску ей на лампадные свечки принес.

— Иуда-предатель! — вдруг взвизгнул Екашев.

Дед Лукьян мигом развернулся к нему:

— Жлоб-преступник!

— Разговорчики!.. — строго прикрикнул Кротов и поставил радом с Екашевым сапоги, голенища которых доходили тому чуть не до пояса. — Полагаю, размер тебе великоват, Степан, а?.. Екашев как воды в рот набрал.

— Почему молчишь? — опять спросил Кротов, — Сказать в свое оправдание нечего?

— Пасечник оставил…

— Позабыл обуться, когда в гостях у тебя был?

— Не бесплатно, ясно дело, оставил.

— А как?

— Пятерку взаймы выпросил.

— У тебя зимой горсть снегу не выпросишь, — быстренько сказал дед Лукьян.

— Помолчи, Иуда-предатель, — морщась, огрызнулся Екашев.

— Прекратите взаимные оскорбления, — Кротов, глядя на Екашева, прищурился: — Выходит, за пять рублей Репьев и портянки тебе пожертвовал, и босиком ушел?

— Пошто босиком… Опорки старые у меня взял.

— Ой ли, Степан?..

Лицо Екашева болезненно покривилось:

— Не ойкай, Кротов. На какую холеру портянки без сапог?.. Ей-богу, не вру. За день до своей погибели приперся Гринька вечером и вот оставил, на мою пропасть, в залог сапоги.

— Это мы установим, когда Репьев у тебя был…

Угрюмо насупленный кузнец неожиданно сказал:

— Правда, за день до смерти пасечник заходил в Степанову усадьбу. Я аккурат с работы шел, видел.

Екашев посветлел так, словно вся его боль разом исчезла:

— Слыхал, Кротов, что православный человек говорит? — Поклонился кузнецу: — Спасибо, Федор, за искренние слова, благословит тебя господь бог.

Участковый недоверчиво посмотрел Екашеву в глаза:

— Какие дела привели к тебе Репьева в тот вечер?

— Говорю, пятерку взаймы канючил.

— Ну и заливаешь, Степан Осипович! — вклинился Гвоздарев. — Натуральным алкашом пасечника представил.

— Разве он не пил?

— Выпивал Репьев, скрывать нечего, но деньги-то у него всегда водились.

— Поиздержался, видать, с молодой цыганкой.

Гвоздарев махнул рукой — что, мол, разговаривать с человеком, который несет невесть какую чепуху. Кротов сокрушенно покачал головой и стал осматривать сундук. Заглянув за него, он вдруг вытащил кусок ветхой мешковины. Судя по густым полосам ржавчины и масляным пятнам на мешковине, в ней долгое время хранился винтовочный обрез. Металлическая оковка с торца приклада оставила четкий ржавый след, будто печать. Поддерживая мешковину на вытянутых перед собой ладонях, словно полотенце, приготовленное под хлеб-соль, Кротов показал ее понятым:

— Прошу определить, что здесь пропечаталось?

Два молчаливых колхозника переглянулись друг с другом. Один из них пожал плечами:

— Кажется, ружейный приклад…

— Не кажется, а точно — приклад, — подтвердил другой.

Кротов повернулся к бригадиру:

— Вы, товарищ депутат сельского Совета, как полагаете?

— Чего тут полагать, Михаил Федорович, — хмуро ответил бригадир. — Обрез был завернут.

— А ты, Степан, что по этому поводу скажешь? — обратился Кротов к Екашеву.

Тот, обхватив руками живот, какое-то время молчал, как онемевший. Потом глаза его тревожно забегали, словно он хотел определить — кто же это из присутствующих так крепко ударил исподтишка?.. И вдруг, сморщась, заплакал:

— Чего привязались?.. Пасечник тряпку оставил, ружье с обрезанным дулом приносил…

Бирюков решил, что настало время брать инициативу в свои руки.

— Зачем Репьев принес к вам это ружье? — спросил он Екашева.

— Собачка Лукьянова повадилась куриные яйца в гнезде уничтожать, Гринька прикончил ее, чтоб не пакостила.

Дед Лукьян Хлудневский возмутился:

— Ой, воду мутишь, Степан! Ой, мутишь! Мой Букет отродясь не трогал сырых яичек.

— В своем доме, может, и не трогал, а по чужим дворам давно пакостил.

— Брешешь, Степан!

— Сам ты брехун…

— Куда дели убитую собаку? — останавливая назревающую перебранку, спросил Антон.

Екашев показал на роющихся в навозе кур:

— Там где-то пасечник закопал.

— Ружье куда дел?

— С собой ночью унес.

— А золотой крест Репьев не предлагал вам купить?

Ноги Екашева обмякли. С трудом удерживаясь за дверной косяк, он уставится на Бирюкова непонимающим взглядом:

— Какой крест?

— Золотой, с распятием.

— Нет, не предлагал… — Екашев растерянно забегал глазами по хмурым лицам понятых, затем перевел взгляд на кузнеца и внезапно как будто обрадовался: — Федор, не дай соврать, православный… Это ж тебе пасечник хотел продать крест, ей-богу, тебе.

— Откуда знаешь такое? — удивился кузнец.

— Гринька мне сказывал, как ты отказался.

Пристально наблюдая за выражением лица Екашева, Бирюков интуитивно понял, что золотой крест у него. Обращаясь к участковому, сказал:

— Надо, Михаил Федорович, поискать застреленную собаку, потом — крест.

— Может, сам покажешь, Степан? — спросил Екашева участковый.

— Чего?

— Где золотой крест находится.

— Нету у меня креста. Кротов. Истинный бог, нету! А самогонный аппарат в бане спрятан, под полом.

— Аппарат не волк — в лес не убежит.

— Ты ж за аппаратом ко мне пришел…

— Обстоятельства, как говорится, переменились.

— Не убивал я пасечника! — сорвавшимся голосом вдруг взвизгнул Екашев.

— А мы тебя в этом пока и не обвиняем. Может, все-таки добровольно выдашь золотой крест?

Екашев промолчал…

Найти останки Букета оказалось нетрудно. Приглядевшись к навозной куче возле загона, понятые вилами отрыли посеченную дробью голову и шкуру собаки. Куда трудней было что-то отыскать в доме. Хозяева накопили здесь столько всякого старья, что, казалось, сам черт мог сломать в нем ногу. Неизвестно, сколько пришлось бы провозиться в захламленных комнатах, если бы не сам Екашев. Войдя в дом, он сел на свой сапожный табурет и стал отчужденно наблюдать за участковым и Антоном Бирюковым. Обследовав прихожую, они с понятыми вошли в большую комнату, где стояли два массивных сундука с навесными замками. Екашев сразу заволновался и внезапно спросил:

— Кротов, а если покажу крест, что будет?

— Зачтется, как добровольная выдача.

— Значит, отберешь?

— Не отберем, а изымем как добровольно выданное вещественное доказательство.

— Крест же мой, а не Гринькин!

— Степан Осипович, мы во всем разберемся, — сказал Бирюков.

Екашев недоверчиво посмотрел на него, но встал, порылся в карманах, вытащил ключ. Затем подошел к одному из сундуков, задумался, словно все еще не решился: открывать или не открывать. Тяжело вздохнул, отомкнул замок и, откинув крышку, перегнулся через высокий край. Как и все в доме, сундук был заполнен древним старьем, и Екашев, зарывшись в него, похоже, чуть не задохнулся. Выбравшись оттуда, он дрожащими руками протянул Бирюкову сверкнувший золотом крест высотою сантиметров тридцать. Антон впервые видел такую церковную реликвию. С интересом порассматривав на кресте скорбно склонившего голову Христа, он пригласил в комнату кузнеца Половникова: