Михаил Черненок - При загадочных обстоятельствах

Антон намеренно не начинал интересующий его разговор. Ждал, когда Екашев заговорит сам, но тот словно и не собирался исповедоваться. Пришлось осторожно намекнуть:

— Что вы, Степан Осипович, вчера Бирюковых вспоминали?

Екашев ответил не сразу. Он как будто не мог набраться решимости. Наконец все-таки решился:

— Суровые в вашем роду мужики, но справедливые… Твой дед Матвей моего папашу от раскулачивания спас. И отца твоего, Игната, я уважаю. За всю колхозную жизнь ни разу Игнат меня не обидел, ни единой копейкой не обсчитал… — Глаза Екашева затуманились, вроде он пытался что-то вспомнить. — Мы ж с Игнатом вместе росли. Только по-разному наши жизни сложились… Папаша мне после маломальской грамоты запретил дальше учиться, с малолетства, как щенка, натаскивал в хозяйстве спину гнуть… С той поры присох я к земле… Теперь вот загибаюсь.

В палату вошла молоденькая медсестра. Извинившись перед Бирюковым, отсыпала из коричневого флакончика три таблетки и, подождав, пока Екашев запьет их, удалилась. Проводив взглядом медсестру, старик озабоченно спросил:

— Не знаешь, Бирюков, сколько те лекарства стоят, какими меня потчуют?

— В больнице лечение бесплатное, Степан Осипович.

— Это я понимаю… Только лекарства не за бесплатно делаются. Десятку, наверняка, стоят, а?..

— Есть и дороже.

— Сурьезно?! — Екашев от удивления даже сделал попытку приподняться. — Ой-ёй-ёй, в какую копеечку это пустое дело обходится… Не по-хозяйски так разбазаривать деньги… Ну, какая польза будет от того, что меня вылечат?.. Один убыток. Вот и получается: на меня — десятку, на другого, на третьего… А есть же пенсионеры, которые годами по больницам ошиваются. Это и в добрую сотнягу на их затраты не уложишься…

Наблюдая за Екашевым, Антон заметил, что, заведя разговор о деньгах, старик преобразился. Глаза его стали тревожно-колючими, крепкие мозолистые пальцы нервно заперебирали по простыне. Даже первоначальная одышка, мешавшая говорить, уменьшилась, Только в груди по-прежнему что-то сипело, булькало и хрипело.

— Говорят еще, будто бы в сумасшедших домах дураков всю жизнь лечат за счет казны, содержат их там, — продолжал Екашев. — К чему такие неразумные траты? Если человек дураком уродился, никакая больница ему ум не вправит. Это ж до гробовой доски калека… — На глазах старика навернулись слезы. — Ты, Бирюков, наверно щас рассуждаешь: «Вот до чего жадный дядька Степан!» Неправильно такое рассуждение. Я, сколько себя помню, в труде спину гнул. Потому знаю стоимость копейки, какая с потом и кровью достается. Потому и рассуждаю по-хозяйски…

— Вы, Степан Осипович, лучше расскажите о пасечнике. Что там произошло? — перебил Антон.

Екашев разом сник. Сунул было под простыню натруженные руки, но тут же вытащил их и сосредоточенно стал разглядывать мозолистые пальцы. Затем тревожно посмотрел на Антона:

— Поможешь ли, Бирюков, мне оправдаться перед судом, если всю правду тебе выложу?

Антон пожал плечами:

— Сначала послушаю, что расскажете. После станет видно, чем помочь…

— Плохое расскажу…

— Плохое плохому — рознь.

Екашев натянуто скривил губы, вроде бы хотел усмехнуться. Помолчав, заговорил:

— Другой, на твоем месте, золотые горы мне за признание на­обещал бы, а ты — ничего. Все вы, Бирюковы, такие. Потому и уважаю вас… Хочешь, расскажу, как сапоги пасечника в мой ам­бар перекочевали?

Старик закашлялся. Тяжело, с хрипом. Лицо его посинело, на худой кадыкастой шее до предела натянулись жилы Выждав, когда приступ утих, Антон сказал:

— Кое-что, Степан Осипович, я знаю.

Екашев моргнул. С натугой спросил:

— Чего, например?..

— Сапоги вы уже с мертвого Репьева сняли и флягу с медом в колок унесли…

— И свой золотой крест на пасеке забрал, — словно опасаясь, что не успеет сказать, натужно добавил Екашев.

Признание было ценным, но Антон сделал вид, будто и это для него не новость. Екашев сник, как азартный картежник, враз лишившийся всех козырей. Тяжело переводя дыхание, он упавшим голосом спросил:

— Как ты узнал, Бирюков?

— Работа моя такая, Степан Осипович.

— Я ж ни единой живой душе не рассказывал…

— Разве в этом дело?

— А в чем, Бирюков?

— Кто совершил преступление, узнать легче, чем разобраться: почему преступление совершено.

— Какая необходимость тебе знать, почему я сапоги у Грини забрал?

— От этого зависит степень вашей вины.

Екашев долго хрипел, тяжело откашливался. Наконец тихо зашептал:

— Злость, Бирюков, меня погубила… Как флягу с медом доволок на руках от пасеки в березняк, глаза замутились, будто главная жила внутри лопнула… Мне ж нельзя тяжестей поднимать, грыжа какой уж год мучает, туды-ее-нехай…

— Зачем же тащили флягу?

— От злости… Думал, крест золотой пропал… Такая беда вышла: смерть свою я почуял. Папаша покойный приснился, спрашивает: «В чем, Степан, собороваться думаешь? Рубаха у тебя хоть есть добрая, в которой на вечный покой не стыдно отправиться?» — «Нету, — говорю, — нужда заела». — «А куда золотой крест подевал, что в старой часовне нашел?» — «Берегу, как зеницу ока, — отвечаю. — С ним и в гроб лягу». — «Зачем тебе крест в гробу? Нагим, что ли, тут перед нами щеголять будешь? Продай его за тысячу и справь соборование себе да старухе — ей тоже не сегодня-завтра на погост»…

— Вы продали крест Репьеву? — воспользовавшись паузой, спросил Антон.

— Нет, я только попросил Гриньку продать. Литру самогона ему споил, а он не продал. Цыгане и православный кузнец Федор отказались купить, пожадничали.

— И Репьев не вернул вам крест?

— По моей подсказке хотел еще с Агатой Хлудневской поторговаться, она — богомольная старуха. Но не успел Гринька…

— Почему сами не продавали?

— Нельзя самому было. Меня, как облупленного, в Серебровке знают.

— Неужели, Степан Осипович, у вас действительно нет денег?

— А откуда они, Бирюков?.. Сыновья-проглоты все до копейки с меня вытягивают.

— Иван говорит, что вы не помогаете им.

— Слушай ты Ивана!.. Иван на меня злой за то, что с малолетства приучал его к труду. Приедет в гости — матери разных сладостей привезет, а мне — хоть бы рубль когда дал. Вот до чего ненависть к отцу родному человека довела…

— Кто выстрелил в Репьева?

— Шуруп, должно быть…

— Кто это?

— Холера его знает, проходимца. Тюремный дружок моего младшего… Захара помнишь?

— Помню.

— Дак вот, в заключении, на отсидке, они снюхались. И пасечник с ними раньше сидел. Но Гриня, как в Серебровку приехал, остепенился, хотя и попивал…

Задавая вопрос за вопросом, Бирюков кое-как выяснил, что поздно вечером, накануне убийства, к Екашеву заявился пасечник Репьев с черным здоровым парнем, одетым в зеленый брезентовый дождевик. В компании с ним стал распивать самогон. При этом Екашев объяснил Антону, что пятидесятилитровую флягу «косорыловки» он выгнал еще весной из порченой свеклы, которую за ненадобностью выбросили в отвал на колхозной свиноферме, и что продавал свою продукцию «почти за бесценок», да в придачу к поллитровке доложил еще луковицу на закуску.