Поль Хайм - Повесть о Гернике

Ее у нас в Гернике все звали не иначе как Консуэло ла гуапа, то есть Милашка Консуэло, за её манеру одеваться, за изящество. Это она меня устроила кастеляншей в гостиницу "Метрополь" на рю Гамбетта, в двух шагах от моего теперешнего дома. В гостинице весь персонал, начиная с администратора и кончая горничными, прекрасно говорит по-испански. Биарриц, как и Сан-Себастьян, долго был излюбленным летним курортом испанской элиты. Сюда приезжали на отдых самые обеспеченные семьи от Арагона до Бискайского залива. Но революция положила конец этой прекрасной традиции, и теперь в этих местах можно встретить в основном безденежных испанцев, толпами покидающих свою страну, спасаясь от режима Франко. Консуэло и её дочки стали учить меня элементарному французскому. Мы с ними вместе читаем "Ла Газетт де Биарриц". Доктор на неё подписан. Поначалу я с жадностью ежедневно проглатывала её "Кроника еспаньола" - ту, что на первой полосе внизу в правой колонке. Благодаря ей испанцы и в изгнании могут читать на своем родном языке, узнавать из газеты о том, что делается на родине, следить за ситуацией на фронте.

Арростеги совсем недавно взяли к себе одну молодую женщину с ребенком, Кармен Одриозола... Она работала в аптеке на калье Фернандо Эль Католико, после 26 апреля улицы этой теперь тоже не стало. Муж Кармен пошел в армию гударис. Теперь он со своим батальоном застрял, где-то там в цинтуроне, за оборонительным кордоном Бильбао. Я долго спорила с Арростеги, они не хотели меня отпускать, но я настояла: с моей зарплатой я могла вполне позволить себе снимать эту квартирку на рю дю Сантр. Днем я питалась в гостинице, вечером меня по-прежнему ждали в хлебосольном доме доктора.

С каждым днем я все больше привыкала, привязывалась к городу, у меня наконец появились в нем свои ориентиры, особые приметы. В моем квартале меня уже узнавали владельцы магазинчиков и продавцы в торговых рядах на центральном рынке. Показывая пальцем на фрукты, овощи, они учили меня, как что называется по-французски. От ежедневной двенадцатичасовой работы я должна была бы ужасно уставать, но душ, который я принимала всякий раз после рабочего дня, рядом с раздевалкой, за прачечной, творил чудеса: из гостиницы я выходила вполне бодрой и с удовольствием совершала пешую прогулку до Агилера. Иной раз гуляла по пляжу, наблюдая, как веселятся припозднившиеся купальщики, как в лучах заходящего солнца, в сине-розовом перламутре неба причудливо кружит воздушный змей, как вдалеке неторопливо плывет белый пароходик и постепенно исчезает, растворяется за горизонтом. Я доходила до площади Клемансо, по дороге пытливо всматриваясь в дома по левой стороне, нет-нет да и мелькнет между ними дивная синева моря. Я любила постоять на углу рю Монан. Отсюда открывался замечательный вид: небольшая площадка, обсаженная пальмами перед табачным магазинчиком с витриной со всякими-разными лепными гипсовыми штучками. Мне это так напоминало мою Гернику! Потом я неизбежно оказывалась перед витринами Биарриц-Бонёр с их кривляющимися манекенами, выходила на спокойное безмятежное авеню Королевы Виктории. На стенах мелькали афиши: Джо Буйон со своим оркестром дает концерт в муниципальном казино.

Донья Консуэло взяла себя в руки, понимая, что слезами и стенаниями семью и друзей не воскресишь. Мы без конца готовы были обсуждать ситуацию в Испании, новости, которые узнавали со страниц "Ла Газетт". Последняя бомбардировка Бургоса унесла жизни сразу нескольких десятков человек. Все эти страшные сообщения неизменно соседствовали с репортажами об очередном этапе Тур де Франс1. Меня возмущала дотошность, с которой описывались великие подвиги Роже Лапеби на горных тропах в Турмале1: об этом говорилось здесь едва ли не подробнее, чем рядом, на этой же полосе, о неизбежном падении Сантандера! Доктор и Консуэло призывали меня быть снисходительней: ничего не поделаешь, жизнь-то продолжается! И в последующие две недели дважды водили меня в кино, так сказать, пур шанже ноз'идэ, т. е. чтоб переключиться, ну и, разумеется, для "усовершенствования моих знаний французского". Так я увидела Гари Купера в "Буффало Биле" и Тино Росси в "Неаполе в поцелуе огня". Я была покорена дивным голосом Росси, к тому же внешне он был поразительно похож на нашего доктора.

Вернувшись к ночи домой, не скрою, я с облегчением чувствовала себя наконец в одиночестве в полной тишине. Но стоило мне лечь спать, как меня вновь начинали мучить, терзать страшные сны. Было трудно дышать, сжимало грудь, меня душил плач, крик отчаяния. Я снова видела Орчи и Тксомина, их обезумевшие, полные ужаса и тоски глаза перед лицом смерти. Я чувствовала на моих сомкнутых веках их дыхание, будто они склонились надо мной. Только под утро мне удавалось наконец заснуть. Бывало, что в другие ночи я цепенела от чудовищного свиста и грохота. Я видела переливающуюся в лучах солнца стремительно падающую прямо на меня металлическую бомбу... Лежу пластом, прижавшись к земле, не шевелясь, словно парализованная, жду, зачарованно жду, когда она наконец упадет и разнесет меня. Вскочив на постели, я закрываю голову руками, а едва очнувшись от грохота, снова отправляюсь в свое безнадежное путешествие по дымящимся развалинам города. Я знаю, этот чудовищный свист неизбежно, ближе к утру, возобновится, вернется ко мне, чтобы разорвать в клочья, разбить окончательно мое сознание, расколоть мой рассудок.

Вот какие иной раз мне приходилось переживать страшные ночи в Биаррице, теперь же, в четырех белых стенах моей кельи в монастыре Санта-Клара, мои бессонные ночи с их кошмарами стали для меня делом привычным. Всегда одно и то же: непреодолимое желание выдвинуть ящичек моего комода, достать репродукцию этой самой окаянной картины. Это она всему виной, в ней причина всех моих бед, моего бреда, моего теперешнего безумия. Зачем только Горка рассказал мне про какого-то там великого гениального художника, который удостоил вниманием мой бедный маленький город и посвятил ему один из величайших своих шедевров?

Моя память трепетно хранит все, что было с ним связано. Вот я узнаю его издалека, всего несколько дней спустя после нашей первой встречи. Я спешу на работу. Вижу, как он поднимается по улице, держа под мышкой длинный хлеб, который, как я только что узнала, французы называют "багет". Он в сандалиях на босу ногу, в парусиновых брюках, в рубашке с короткими рукавами, открывающими его сильные загорелые руки... Вижу, как он на ходу увлеченно читает "Ла Газетт", внезапно останавливается, хмурит брови, словно от крайней степени сосредоточенности или удивления, поднимает голову и наконец замечает меня, мы встречаемся с ним глазами. На вид ему лет тридцать пять. Непокорные темные волосы все время падают ему на глаза, он несколько раз небрежно убирает их рукой со лба. В его черных ярких глазах горит, нет, пылает огонь жизни. Живая улыбка придает всему его облику какую-то особую непосредственность, что-то необъяснимо юное, мальчишеское, задорное.