Валерий Болтышев - Город М

– Что, нету? – удивился Клавдий. На чердаке было сумеречно, и он повертел клочок в пятнышке от слухового окна.– Забавно. Значит – отвалилось… Ну, да я помню, какой-то Абразманов. Абразманов Заир Даутович. Ну да, чемпион и так далее…

– И это все?

– Ну, то есть, что значит – все? Все, что сохранилось. Дело-то, между прочим, уничтожено.

– Нет, я… не то,– тихо сказал Анна.– Я не понял, это что – вот так? И все? И больше ничего?

– А-а…

Клавдий усмехнулся, затем чиркнул спичкой и подождал, пока клочок догорит до большого пальца. Тогда он положил его себе на башмак и подождал, пока он сгорит весь. После этого он тряхнул ногой.

– Я вам завидую,– сказал он.– Это равно вере в осмысленность бытия.

– То есть?

– То есть мне вас жаль,– сказал Клавдий и встал.– Вы ищите какого-то ужаса. Но все гораздо хуже. Ужас в том, что никакого ужаса нет.

Жмурова плешь в "Путеводителе" упоминается бегло. В разделе "Коротко о заразном". Район назван "двойным кладбищем" и, собственно, и все.

Следующий отрывок во многом обязан слухам, имевшим хождение в городе М наравне со сплетнями, распространяемыми официальным путем

Прежде всего – почему "плешь". Слово совсем не означало презрительного отношения к двадцати четырем гектарам леса – преимущественно хвойного – пусть даже подрезанного со всех сторон в правильный квадрат. Так – то есть одним словом и коротко – жилец определял уровень радиации и суеверный страх перед возможностью, на фиг, облысеть.

Другое дело – лес. В лесу росли грибы. А по эмской конституции любой половозрелый эмец имел право найти, вырастить или же поймать себе еду, заплатив при этом какие-то членские взносы государству. Но где оно, это государство, знали немногие, а платить не хотел вообще никто. И некоторые шастали за колючку, надеясь сэкономить на взносах – раз, не нарваться на охрану – два, надыбать кой-чего до темноты (шастали, конечно, в сумерках) и кому-нибудь продать, насвистев, что рыжики-де из-под Саратова.

Все вчетвером пункты никогда не сходились. Грибов в лесу было полно, но лес охранялся по периметру, и разбойники в противогазах гоняли грибника от поста к посту. Тем же, кому везло, не везло после, потому что грибы – ну тя на фиг, еще облысеешь! – никто не покупал, и они либо выбрасывались, либо со словами "один хрен, помирать" съедались грибником, после чего многие и помирали, хотя настоящей уверенности, что грибы заражены, и даже больше – в том, что на жмурах в самом деле ядерное кладбище – не было. Грибник погибал от сомнений: может – есть, а может – нет. А может – есть.

И вот как раз на таких сомнениях и держалась заповедность Жмуровой плеши.

И, например, самолеты над ней действительно старались не летать. И жилец из прилегающих домов рассосался потихоньку туда-сюда, частью опять-таки померев. И если бы кто-нибудь из нас был богом или, на худой конец, все тем же облачком, то с большой высоты, которая уже сама есть проявление прозорливости, мы смогли бы разглядеть и легко понять, что Жмурова плешь – не просто лесной квадрат и несколько пустых кварталов вокруг, но и незанятое пространство по вертикали, и те облака или те звезды, что стоят над Жмуровой плешью – совсем посторонние звезды и посторонние облака.

Но все это, как сказал бы Егорушка, общий план.

Что же касается разглядывания пристального, то его, можно сказать, не существовало, потому что для всякого наблюдающего со стороны лес – сразу за проволокой – переставал быть хоть сколь-нибудь прозрачным.

Он начинался сразу, с самого своего начала, как начинается мрак или обрыв к реке. Кроме того, внутри леса помещалось очень мало воздуха. Он был водянист, тяжел, имел фиолетовый оттенок и затекал в промежутки меж еловых лап, отчего лес делался плотней.

Там, где воздуха было побольше, он скапливался в лужицы. От обычных, водных, они отличались тем, что были вогнуты и стеклянны на вид, и в них никогда ничего не лежало – ни листка, ни хвоинки, ни тем более мертвого муравья. Пить из них не следовало.

Иногда такие лужицы случались на пнях, чаще – на камне, но еще чаще – при корневище старой рябины. Здесь они постепенно продавливали почву и уходили вглубь. Взамен из почвы выталкивалась почвенная слизь, которая на поверхности становилась сперва лишайником и травой, а потом – кустами и деревьями.

Это была странная трава и странные деревья. Елки умели бояться проходящего и следить за ним, делая заметный поворот ствола. Трава состояла из стеблей с большим количеством суставов. Разбухнув от почвенной слизи, она лопалась на концах, выдавливая множество мелких цветков. Действие это сопровождалось пискотней и дрожанием, и смотреть на траву в такое время было неприятно.

Почва в лесу состояла из мокрой земли, но она не могла дышать. Ее душил долголетний слой прели. Иной раз, думая, что осталась одна, она беззвучно раскрывала рот и сглатывала кусок пласта – совсем так, как, желая вдоха, глотает тонущий зверь,– и если подбежать быстро, можно было застать, как тяжело, осыпая в себя клочья хвои и глиняные окатыши, почва делает глубокий вдох.

Рот был темен, как рот убитого. Но почва жила и дышала. Просто она была больна, и ей было больно. Ее иссасывали мелкие ростки, запустившие в нее полупрозрачные щупальца. В нее врастали деревья, проламывая голыми корнями до глубины, до выболевшего нутра, где – в щелях и нишах – еще тлела непереваренная мясная гниль. И Женя Пропеллер, которому и принадлежал этот пристальный взгляд, не любил траву и очень жалел почву, стараясь наступать на нее как можно меньшей площадью.

Конечно, взгляд Пропеллера был своеобразен. Но, во-первых, так хорошо Жмурову плешь не знал больше никто (на правах юродивого Женя шлялся по лесу беспрепятственно, только иногда Петр приказывал выстричь ему какой-нибудь клок, будто Женя облысел). А во-вторых, здешний лес не нравился и Волку. Он считал, что лес так же похож на лес, как чердак, на котором он просидел три дня. Но Анна убедил его, что, находясь здесь для охраны Никодима Петровича, Волк сумеет разговорить того на дело Пинчука. (Пока это не удавалось. Дело Пинчука двигалось совсем в другую сторону. Но об этом – чуть позже.)

Сам Анна недолюбливал Жмурову плешь потому, что чувствовал себя здесь дураком. Ощущение восстанавливалось каждый раз, а их было уже два, по разу в день. Он не мог приладиться к босой и добродушной роже Петра, который – в соломенной шляпе и с садовыми ножницами – махал ему из своего розария. Он не попадал в здешний ритм. И не вписывался в быт.

Дело в том, что здесь и то и другое было так незначительно, что как бы отсутствовало.

В домике за розарием (дом почему-то назывался "нерестилищем") обычно жили пять-шесть разбойников, которым, по усмотрению Петра, следовало отдохнуть. Этим – то есть выбором кандидатов – диктат и ограничивался. И заканчивался. Не разрешалось только дуриком ломать розы и запускать воздушных змеев, видных издалека (был прецедент). Остальное – неопределенное и размытое "все" – использовалось на свой вкус. Кто отправлялся на пруд удить карасей, кто просто отдыхал от жизни, лежа где-нибудь под березой, кто – ходил, а вернее – бродил себе по лесу. Научные дискуссии велись на веранде, за вечерним чаем.